Татьяна Хохрина ко Дню народного единства

Как известно, в советской жизни долгое время слово «еврей» приравнивалось если не к непечатным, то к мало приличным уж точно. Непричастные камуфлировали его словом «француз», стеснительные антисемиты с теплинкой нежно произносили «евреечка», бойцы идеологического фронта изобличающе говорили «сионист», а сами евреи нередко оглядывались по сторонам и понижали голос, прежде чем выдохнуть это сомнительное словечко. И уж тем более редко его можно было встретить в публичном месте в печатном виде. Разве что в букинистическом магазине, музее западноевропейской живописи или в объявлениях на еврейском кладбище.

Но тут грянула перестройка. Оказалось, что евреи — это еще куда ни шло, есть и похуже нас, тем более что пути к исправлению для всех открыты. К тому же стало можно произносить и печатать все слова, даже более неприличные. А главное, из задних рядов стало выходить вперед то, что многие хотели узнать, но стеснялись спросить. В том числе и не только конкретный вопрос «еврей ли Вы?», но и что еврейство это за собой тянет, откуда оно взялось и что под собой имеет.

Евреи, несколько поколений отлученные от сакрального знания, имевшие очень невнятные и размытые представления о еврейской истории, языке и еврейской культуре, преимущественно почерпнутые из подпольных уроков иврита, Фейхтвангера, Шолом-Алейхема, Бабеля и многочисленных изданий о вреде сионизма, а также из чудесных, но малопонятных песен Сестер Берри и очень понятных, но сомнительных куплетов типа «От рожденья имя Сруль, а в анкете — Саша» или «Когда еврейское казачество восстало», жаждали припасть к истокам. И оказалось, что это даже возможно!

Мы с мужем жили тогда в спальном и совсем не элитном районе Гольяново. В один прекрасный день, шастая по окрестностям с визитной карточкой покупателя в поисках какой-нибудь жратвы, я вдруг уперлась носом в огромную афишу на тумбе у местного кинотеатра «София». На ней аршинными буквами объявлялся концерт еврейской песни силами никому неизвестного и никуда не приписанного дальневосточного (а не ближневосточного, что было бы логичнее) областного еврейского эстрадного коллектива «Блуждающие звезды». Т. е. крупными красным буквами было дважды написано слово «еврейский» и приглашались все желающие! Судя по профилям читавших, заинтересовавшихся было немало, хотя какой-то носатый глумливый дед многообещающе сострил:»Правильно, соберут всех нас в одном месте, а в соседнем зале устроят съезд «Памяти» и так решат обе проблемы сразу!» Но народ был полон оптимизма и двинул за билетами.

В объявленный день мы с мужем, с трудом вырвавшись с работы, галопом неслись по Первомайской улице в сторону кинотеатра София. Время было на пределе и я боялась, что опоздаем и нас не пустят. Но муж мой захихикал и сказал:»Оглянись по сторонам, нас таких много!». На мгновение притормозив, я присмотрелась к бегущим. Мама дорогая! Было впечатление, что сзади нас теснили петлюровцы и все еврейское население Гольянова и Измайлова бежало, как от погрома, надеясь укрыться в киношке! «Равняйся на нос четвертого», — продолжал веселиться мой муж, и мы продолжили забег.

В кинотеатр было не протолкнуться, но все так счастливо улыбались друг другу, что казалось, что мы или на местечковой свадьбе, или на учредительном съезде Бунда. Наконец все уселись, а по периметру одним плотным кольцом стали молодые маккавеи из отрядов еврейской самообороны, порожденных «Памятью» и баркашовцами, а другим — молодые милиционеры, призванные защищать то ли нас от погромщиков, то ли погромщиков от нас. Но радость встречи с прекрасным не могло омрачить ничего.

Наконец, начался концерт. Вышел пожилой подержанный еврей, шаркнул ножкой и прохрипел в микрофон:»Идн, шолом!» И зал зарыдал…

Концерт был чудовищный. Эти несчастные кочевавшие по Сибири и Дальнему Востоку еврейские артисты, были немолоды, усталы и, мягко говоря, не Ойстрах. Они одинаково нестройно пели, тяжело и с одышкой плясали, пыля несвежими костюмами, бездарно играли сценки из старинной жизни черты оседлости и с фальшивым пафосом читали стихи. Идишем они владели так же плохо, как те, кто их слушал, так что артисты и зал отлично понимали друг друга. Но всё это совершенно не имело никакого значения. Люди смеялись и плакали одновременно, поворачивались друг у другу с радостными, но залитыми слезами лицами с блаженной бессмысленной улыбкой повторяли отдельные опознанные слова «мазл, гезунд, шиксе, геволт, мишигене…» и были абсолютно счастливы. Офонаревшие от этого зрелища менты недоумевали, что происходит, видимо, лишний раз убеждаясь, что понять этих евреев невозможно, и на всякий случай держась поодаль.

Концерт длился часа три и час еще благодарная публика бисировала. Ошалевшие и измотанные артисты, думаю, не только не видали, но и не мечтали о таком успехе даже в ранней романтической юности. Наконец, заваленные цветами, на плохо слушающихся ногах они уползли за кулисы, а красномордый народ, размазывая по возбужденным лицам слезы, помаду и сопли, потянулся к выходу. Я сама прорыдала весь концерт, периодически хохоча над самой собой.

У выхода рядом с нами оказалась пожилая пара. Щегольски одетый профессорского вида седой дядька, аккуратно оберегая жену от толчеи, громко сказал:»Рива, какое же говно этот концерт! Но я взял билеты еще на завтра и на четверг! Где еще ты увидишь такой зал, да и вообще неизвестно, повторится ли это еще когда-нибудь при нашей жизни…».

Я рада, что при их и нашей жизни это, причем в большом разнообразии и куда более достойном исполнении повторялось не раз и повторяется до сих пор, уже не вызывая ни такого ажиотажа, ни таких эмоций, но такого зала мы действительно никогда больше не видели. В свете текущих событий — и вряд-ли увидим еще, разве что в аэропорту. Зала абсолютного народного единства…