Ефим Бершин. Два стихотворения

***
Вороватое время крадётся в закрытую дверь,
то вселенский дождём, то дверною цепочкой звеня.
Бьётся голубь в стекло.
Неопознанный раненый зверь
причитает в ночи: «Это я. Это я. Это я».

Кто-воет в окне.
То ли пьяная баба с метлой,
то ли дождь проливной, то ли стая бездомных дворняг.
Догорает осина. И пахнет печною золой.
И в дырявую дверь проникает внезапный сквозняк.

Что сказать тебе, друг, про бездомную жизнь сквозняка,
бесконечную жизнь, что сочится, не зная границ,
и внезапный ознобом доносит к тебе сквозь века
вереницу событий и тени исчезнувших лиц?

Я не помню событий. И лица уже не видны.
И билет на ковчег не оставил мне праведник Ной.
Лишь свирепые стрелы с давно позабытой войны
прошивают пространство и снова свистят надо мной.

Это голубь в окне.
Это шелест тревожных шагов.
Догорает осина, и ржавые петли поют.
Это север во мне серебрится сияньем снегов
на таежных делянках.
И все-таки тянет на юг.

Там, где вязаный город клочками спадает со спиц
тополиный ветвей, и петляет в потемках река,
и растёт виноград — там, наверное, мама не спит
и окно прикрывает, невольно страшась сквозняка.

Между нами стекло.
Электрический воздух дрожит,
распадаясь в ночи на молекулы воронья.
Догорает осина.
И все-таки хочется жить.
Что за голос в ночи?
Это я. Это я. Это я.

***
Его хотели расстрелять одни,
потом другие. И вполне за дело.
За то, что был. И солнечные дни
тянулись от расстрела до расстрела.

Он жил меж ними. Между тех и тех.
Меж двух дождей,
меж двух бессонных речек,
меж двух смертельных огненных потех,
перемешавших лица и наречья.

Меж двух времен, сменявших день за днем,
где голос неба страшен и неистов,
где сад, размытый солнцем и дождём,
как на картинах импрессионистов,

плодил плоды.
И люди, как во сне,
счастливые и мудрые до рвоты,
уверовав, что истина в войне,
построились повзводно и поротно,

уверовав, что надо исполнять
кантату, раздирающую уши.
Удачи вам. Свободы. Исполать,
пока на ветках созревают груши.

Когда уйдёт великолепный век,
опасливо стрелявший из засады,
останется последний человек —
тот, что однажды не покинул сада

и медленно учился продавать
плоды деревьев, как плоды надежды.
Так продавать, как будто подавать
и тем, и тем. И оставаться между.

И слушать, как отчаянно поет
оглохшая синица на рассвете.
Её ведь тоже кто-нибудь убьёт.
Не те — так эти.