Михаил Берг. ВОЙНА И ЕЕ ОКОНЧАНИЕ

Как может закончиться война в Украине и как меняется отношение к ней российского общества? Это один из принципиальных вопросов, и неслучайно ответы на него разнятся в зависимости от нынешнего положения отвечающего и его планов на будущее.

Медуза опубликовала интервью с Кириллом Роговым, в котором он в очередной раз заявил о недоверии к цифрам социальных опросов о поддержке войны (а эти цифры после начала мобилизации понизились весьма незначительно), обозначая неудобный для себя результат вынужденным консенсусом. Хотя один из самых авторитетных социологов России Лев Гудков неоднократно и с нарастающим раздражением критиковал сторонников недоверия к цифрам соцопросов (прежде всего «Левады-центра»), фиксировавших подъем поддержки войны в Украине с 65% до 83% в марте, и незначительное падение до 75% в сентябре после объявления мобилизации.

Гудков опровергает концепцию вынужденного консенсуса и страха опрашиваемых перед полстерами, с нескрываемым раздражением констатируя, что люди не боятся отвечать, а весь этот тезис «о неискренности опрашиваемых высказывают те, кто ничего не понимают и не знают ни предмета социологии, ни нашего ремесла». Для Льва Гудкова, подробно и неоднократно объяснявшего, как проводятся опросы, как устанавливается контакт с опрашиваемым и объясняется ему полная анонимность этих опросов, попытка из раза в раз опровергать данные соцопросов — это просто вид неприятия неудобной информации, и в общем и целом понятно, почему. Почему большинству постсоветских либералов выгодно интерпретировать российское общество, которое поддерживает войну не по убеждениям, а из страха. Это позволяет не терять непосредственного контакта с этой частью российского общества и полагать ее потенциально готовой поддержать политиков либерального толка в будущем.

По сути дела вся концепция Рогова зиждется на фигуре Путина, подмявшего под себя в разной степени лояльные элиты и страхом репрессий загоняющего общество в войну. При множестве оговорок никакого выхода из войны при живом Путине Рогов, олицетворяющий мнение прогрессивных постсоветских либералов, не видит. Однако во многом это следствие концепции войны и влияния ее на общество, которая, конечно, не является единственной.

Есть и другие способы объяснения входа и выхода из войны вне зависимости от того, тоталитарный, авторитарный или демократический режим войну ведет. Существует концепция накапливаемой агрессивности, которая в определенной мере и продуцирует поддержку войны. Об этом в том числе писал Валерий Ронкин, анализируя необычайную экзальтацию при объявлении Первой мировой войны в России, которую поддержало в том числе почти все образованное сословие российской интеллигенции, кроме большевиков, имевших принципиально иной взгляд на войну, именуемую ими империалистической.

Экзальтация имела место при объявлении войны не только в России, а во всех странах, где она объявлялась, и все, в том числе социалисты, не говоря об интеллектуалах, тут же отказывались от своих предыдущих политических концепций и становились певцами очистительного пламени войны. И это понятно, если интерпретировать агрессию, копившуюся в душе по примеру спермы при многолетнем воздержании. Война освобождает от давления агрессивности, как половой акт от давления похоти. И периодичность войн, в том числе мировых, есть в определённом смысле круговорот агрессии и исхода ее.

Ронкин подробно объяснял механизм реализации этой агрессивности, которая окрашивает принятие войны в цвета патриотизма и блаженного переформатирования нации, приобретающей тот смысл, который она якобы теряет в мирное время. И хорошо понятен механизм дальнейшего течения войны, когда возможность выплеснуть агрессию начинает встречаться с ощущением выхолощенности. Когда запас накопленной агрессии истощается, а война тем временем оборачивается теми последствиями, без которых она не может существовать – потерями, похоронками и гробами с погибшими. Какое-то время эти два противонаправленных процесса сосуществуют вместе, пока бумеранг войны в виде смертей близких и самих участников войны не приобретает характер системы. И тогда возникает движение пацифизма, отвергающее войну, и стремление воевать естественным образом глохнет, оборачиваясь своей противоположностью.

И этому процессу подвластны все. Кстати, Рокнин, показывая, как бумеранг агрессивности возвращается трупами погибших и искалеченными телами раненых, что привело к оскудеванию военного психоза во всех странах, кроме России. Агрессии (из-за отсутствия возможности для ее канализации, на которые монархия не могла согласиться) было скоплено настолько много, что понадобился дополнительный инструмент освобождения от агрессии в виде не менее жестокой Гражданской войны. Но и она не полностью израсходовала производство конвейера агрессии в русском обществе, и то, что именовалось сталинским террором или сталинскими репрессиями, стало во многом дополнительным, уже чисто русским способом освобождения от агрессия и обретения себя в объятиях пацифизма и гуманизма.

И здесь ни Путин, никакой другой политический лидер не в состоянии противостоять этому круговороту агрессивности, и каким бы ни был страх его репрессий, по мере израсходования агрессии (а она, как мы видим, расходуется постепенно: сначала в виде добровольцев, в которых она очевидно зашкаливает, потом уже мобилизованных, которые идут в армию, потому что в обществе запас агрессивности еще очень высок, и оно комплиментарно интерпретирует войну), но замена агрессивности (в виде имперской и великодержавной идеологии, Русского мира и так далее, формы не столь важны) пацифизмом неизбежны. И Путину или любому, кто сменит его на этом посту, противопоставить этому круговороту будет нечего.

Теперь, почему Рогову удобна та концепция, которая базируется на недоверии к цифрам соцопросов о поддержке войны российским большинством. Почему он периодически призывает не относиться с высокомерием к тем, кто еще поддерживает войну, но делает это, исходя из собственной социальной позиции, в которой противопоставление себя и своей позиции государству является неприемлемым разрывом с прошлым и настоящим. Потому что он выражает интересы тех постсоветских либералов, которые более-менее безбедно и вполне комфортно существовали при путинском режиме до войны,и хотели бы получить поддержку избирателей после нее, когда именно это большинство и будет определять лицо политических конфигураций послевоенной России. А политик вынужден льстить своим избирателям, иначе они за него не проголосуют. То есть концепция Рогова не столько научная, сколько политически ангажированная, что отнюдь не означает отказа в праве на ее существование, но с теми оговорками, которые делает тот же Лев Гудков.

Кстати, именно социальные опросы способны фиксировать как накопление агрессивности, так и исход ее и замену тем, что именуется пацифизмом. Это параметр, который обозначается в соцопросах как уровень тревожности. Рост ощущения тревожности и есть тот показатель израсходованной агрессивности и страха перед бумерангом похоронок и грузов 200. И именно этот процесс и является доминирующим способом достижения временного выздоровления от того, что именуется агрессивным имперским или великодержавным синдромом. И война закончится только тогда, когда бумеранг в виде встречного потока идущих на войну и возвращающихся с нее в цинковых гробах уравновесится.

В этот момент пригодится и Рогов вместе с постсоветскими либералами, которые попытаются превратить тех, кто в войне разочаровался, в своих избирателей. Но никак не раньше.