Сергей Гандлевский. Опыты Заболоцкого

Николай Заболоцкий – классик, разумеется, но в свете теории шести рукопожатий, отделяющих каждого современника от любого другого обитателя Земли, от меня до Заболоцкого – всего два рукопожатия.

Я был неплохо знаком с замечательным поэтом и переводчиком Семеном Израилевичем Липкиным, который рассказывал, как ему не раз случалось возвращаться под вечер заодно с Заболоцким из Москвы в Переделкино после дня, проведенного в издательских хлопотах. Сойдя с переделкинской платформы, они брали влево и выпивали в ресторане рядом со станцией: Заболоцкий – 150 грамм водки, а Липкин – 100. Мне кажется, что, точно обозначая количество выпитого им и Заболоцким, Семен Израилевич застенчиво подчеркивал разницу в масштабах дарований. Но это я так, к слову.

Заболоцкий настоятельно советовал собратьям по цеху «Любите живопись …», находя в этом искусстве исключительный дар запечатлевать движения души. Это необычный совет, потому что поэзия, по расхожему мнению, равняется на музыку. Тем не менее призыв Заболоцкого не кажется просто восторженным возгласом, данью красноречию.

Традиционная классификация делит искусство на виды, исходя из «строительного материала»: словесного, пластического, музыкального. Но можно представить себе классификацию, исходящую из творческого импульса – и тогда, вполне вероятно, роман попадет в один раздел с симфонией и архитектурным сооружением, а лирика окажется в одном ряду с натюрмортом («в трюмо испаряется чашка какао…»), портретом, пейзажем.

Во всяком случае, первая поэтическая книга Заболоцкого «Столбцы» представляется словесной ипостасью изобразительного искусства, причем самых разных манер и эпох. Это и первобытные или детские рисунки:

А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе…

Или нидерландская живопись — стихотворение «Игра в снежки» приводит на память «Детские игры» Питера Брейгеля Старшего:

В снегу кипит большая драка.
Как легкий бог, летит собака.
Мальчишка бьет врага в живот.
На елке тетерев живет.
Уж ледяные свищут бомбы.
Уж вечер. В зареве снега.
В сугробах роя катакомбы,
Мальчишки лезут на врага.
Один, задрав кривые ноги,
Скатился с горки, а другой
Воткнулся в снег, а двое новых,
Мохнатых, скорченных, багровых,
Сцепились вместе, бьются враз,
Но деревянный ножик спас.

А то бросается в глаза сходство стихотворения «Футбол» (1926) с «Игроками в рэгби» (1929) немецкого экспрессиониста Макса Бэкмана. Кстати, оба произведения и созданы почти одновременно.

… Его хватают наугад,
Его отравою поят,
Но башмаков железный яд
Ему страшнее во сто крат.
Назад!
Свалились в кучу беки,
Опухшие от сквозняка…

Заболоцкий – один из главных философов русской поэзии. Предмет его повышенного интереса – натурфилософия, в частности – изначальная жестокость мироустройства, великолепие на крови, которое не спишешь на воздаяние человеку за его грехи. Даже медик Чехов с его естественно-научной образованностью под впечатлением от видов, открывшихся ему в морском путешествии, впал в прекраснодушие: «Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы». А как же пищевые цепи, на которых Божий свет держится? Сосуществование доброго Божества и зла в мире обосновывается учением теодицея (богооправдание), но каждый новый свидетель ужаса земного бытия вправе заново ужаснуться и усомниться, если не в существовании Бога вообще, то в существовании милосердного Бога.

Вот выдержка из стихотворения 1934 года «Лодейников».

Герой разглядывает листья яблони:

И всё чудесное и милое растенье
Напоминало каждому из нас
Природы совершенное творенье,
Для совершенных вытканное глаз.
Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытиё
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства её.

Но жизнь свела Заболоцкого не только с натурфилософским адом, но и с адом рукотворным, возведенным людьми. С 1938 по 1946 гг. Заболоцкий провел в заключении и ссылке, перенес следственные истязания и рабский труд в концлагере. На опыт пребывания в этой преисподней Заболоцкий тоже откликнулся поразительными стихами.

Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их,
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.

Автор принадлежал к тому же сословию, что и герои стихотворения: Заболоцкий родом из крестьян, из простонародья, как и Чехов. Кстати, некоторые места воспоминаний поэта, где речь идет о поездке из реального училища в Уржуме домой с отцом на Пасху и Рождество, по настроению похожи на «Степь».
Рассказ о кроткой гибели двух старых зека стилизован под блатную песню – очень популярный в СССР жанр фольклора. Пятистопный хорей наиболее употребительный стихотворный размер этих баллад. Вот, например:

В лагерях мечтают о свободе,
Но о ней нельзя нам говорить.
Автоматы часовых на взводе
Могут нам свободу подарить…

Читая «Сто писем», отобранных для публикации Заболоцким из его лагерной переписки, сострадаешь каторжному быту, многократным просьбам прислать носки, валенки, ушанку, лук, витамин С, или редким жалобам поэта на усталость и онемение души… Очень жалко человека, но какой невосполнимый урон нанесен культуре! Это ведь про Заболоцкого Арсений Тарковский сказал: «Не человек, а череп века, / Его чело, язык и медь…» Эпистолярное наследие Заболоцкого могло одарить мир глубокомыслием, остроумием, сильными чувствами, как письма Пушкина, Лескова, Чехова и др., а свелось, на нашу беду, к перечню жизненно важных теплых вещей и продуктов питания…

Одно стихотворение Заболоцкого кажется мне чуть ли не противоестественным, в смысле — сверхъестественным.

«Прохожий»

Исполнен душевной тревоги,
В треухе, с солдатским мешком,
По шпалам железной дороги
Шагает он ночью пешком.

Уж поздно. На станцию Нара
Ушел предпоследний состав.
Луна из-за края амбара
Сияет, над кровлями встав.

Свернув в направлении к мосту,
Он входит в весеннюю глушь,
Где сосны, склоняясь к погосту,
Стоят, словно скопища душ.

Тут летчик у края аллеи
Покоится в ворохе лент,
И мертвый пропеллер, белея,
Венчает его монумент.

И в темном чертоге вселенной
Над сонною этой листвой
Встает тот нежданно мгновенный,
Пронзающий душу покой,

Тот дивный покой, пред которым,
Волнуясь и вечно спеша,
Смолкает с опущенным взором
Живая людская душа.

И в легком шуршании почек
И в медленном шуме ветвей
Невидимый юноша-летчик
О чем-то беседует с ней.

А тело бредет по дороге,
Шагая сквозь тысячи бед,
И горе его и тревоги
Бегут, как собаки, вослед.

1948

Дело происходит в Переделкино, помянутом в начале этого очерка, и окрестность описана самым внимательным образом. Приметы времени – тоже: 1948 год, поздняя весна, ночь, идет обычный человек в треухе и с мешком, вполне возможно, вчерашний лагерник. Стопроцентная проза тех лет. Ненароком этот объятый тревогой усталый прохожий забредает среди подмосковной дачной местности в мифологическое царство мертвых, где кладбищенские сосны подобны толпе душ, а шелест молодой листвы – голосу погибшего юноши-летчика. Возникает ощущение морока. Героем стихотворения испытано на сельском погосте что-то такое, после чего по-прежнему быть уже не может. Душу путника властно окликнул вселенский покой, и она, подчиняясь этому зову, впадает в оцепенение и остается в загробном мире. И дальше по своим здешним делам держит путь одно лишь неодушевленное тело в сопровождении стаи бродячих напастей. И все озарено сиянием луны.

Мороз по коже, и слабо верится, что этим таинственным впечатлением мы обязаны знакомым буквам на бумаге, образующим обычные слова обихода…