Отрывок из книги Карины Кокрэлл-Фере «Невозможная история Луши Речной»

Николай хорошо помнил день 21 декабря, еще до войны, когда Зоя собрала весь детдом на торжественный митинг в честь дня рождения великого Сталина.

Зою, даром что пионервожатая, и учителя побаивались, и даже Пал Кузьмич, директор.

Зоя тогда доверила ему вести строй барабанщиков, а он это любил: все знали, что лучше его барабанщика в детдоме нет.

Все воспитанники, учителя и воспитатели собрались полукругом в вестибюле у головы вождя, который высился над ними с доброй улыбкой из-под гигантских усов. Холод стоял такой, что хоть волков морозь, на подоконниках в вестибюле — иней. Но солнечно. Все укутаны, в пальто, в варежках даже. Хуже всего, что кашляют, чихают, сбивают с ритма барабанщиков.

Колька тогда барабан прямо на ватник надел. Хорошие ватники им к зиме выдали и штаны новые. Треух, конечно, снял, и вся бритая голова у него закоченела, но какой же в строю барабанщиков треух?

Красиво они тогда вошли под барабанную дробь. Он немного боялся, что своим кашлем они новенького носатого Мишку с ритма собьют и он все испортит, но не сбили. Вошли ладно, как надо, и стали четким строем под головой вождя лицом ко всем. Поэтому все, что потом началось, Кольке было видно хорошо.

Но тогда он все больше Таньку высматривал за головами. В сером платке, закутана, и все равно смотреть приятно. Хорошела Танька — не узнать: волосы отросли чуток, челка появилась, ресницы длиннющие. Он и не замечал раньше, а тут заметил. И от четкой их барабанной дроби спокойнее стало у Кольки на душе, уверенность появилась: ничего, пусть лютых врагов у страны откуда-то появилось великое множество, но газеты пишут, что не дремлют родные органы. Всех изобличат, поймают, расстреляют и защитят от них нашу Советскую Родину! И еще от Танькиных ресничек было ему радостно, и что она на него пару раз взглянула и помахала варежкой с задних рядов.

И вот выходит на середину Зоя. Пальто (хорошее, городское) расстегнуто, чтобы видно было алый галстук. Тоже без шапки, голова выбрита до синевы (вшей в войну развелось!), но так держится, словно и не холодно ей ничуть. А в руках у Зои кофта какая-то полосатая. Чудно́. Уж на себя надела бы, что ли, под пальто, холод-то какой! Но не надевает.

И вот начинает Зоя говорить звонко и торжественно:

— Дорогие товарищи, сегодня весь мир отмечает великий день. День, когда родился наш любимый вождь, великий Сталин. Люди всей земли завидуют нам, потому что мы живем в лучшей стране, в одной стране с товарищем Сталиным, говорим на одном с ним языке, это огромное счастье.

Все захлопали. И Зоя, и они, барабанщики, захлопали тоже, вложив палочки в петельки.

— Слава товарищу Сталину! — крикнул Колька, чтобы Танька на него смотрела и гордилась.

И все закричали:

— Слава товарищу Сталину! Слава, слава, слава! — и воспитанники, и воспитатели.

Хорошо-то как!

Колька видел гладко, как глобус, выбритый Зоин затылок. Она медленно поворачивала голову то справа налево, то слева направо, обводя всех взглядом, как лучом прожектора, и вдруг подняла руку, требуя тишины. Таньку заслонили, и он больше ее не видел, как ни вытягивал шею. Зоя стояла и ждала, пока все затихли, и продолжила уже совсем другим, скорбным голосом:

— Этот великий праздничный день для нас здесь также и день печали. На нас лежит великая вина перед Родиной и любимым всей землей товарищем Сталиным. Мы — дети врагов народа, — громко произнесла Зоя. — Наши родители совершили самое тяжкое преступление, какое только можно представить: предали великое дело коммунизма! И хотя Родина нам простила, поит нас, кормит и учит, как же мы можем после этого, как равные, стать в общий строй с остальными строителями мечты всего человечества?! Нет места нам в этом строю. — Зоя явно боролась со слезами. — Предав Родину и товарища Сталина, родители предали и нас. Да-да. Они украли наше светлое будущее. Они не только враги народа…

Наступила такая тишина, что даже малыши кашлять перестали.

— …они и наши, личные враги, каждого из нас. Знали ведь, что нас этим губят, и все равно занимались вредительством.

Слышен был только вороний грай со двора. Воспитатели — кто скорбно кивая, кто оцепенев, — стояли у дальней стены.

— Что же нам делать? Как нам, вражьему отродью, — Зоя трагическим голосом выкрикнула эти слова, — искупить всю вину и позор, чтобы нас пустили, как равных, в коммунизм, который обязательно наступит на всей земле?

Она сделала паузу, и даже вороний грай стих.

— Я об этом все время думала, и думала, и теперь знаю.

Помолчав, она крикнула фальцетом:

— Мы предатели, потому что мы не забыли врагов народа! Мы вспоминаем их, и плачем, ведь плачем? Да, плачем! И видим сны о них и сохраняем всякие кофты и пуговицы, не думая, что даже пуговицы, даже эти пуговицы, работают на врага. Вы видите эту кофту? Эти пуговицы к ней пришивала моя бывшая мать, — голос Зои предательски дрогнул, — бывшая мать, Софья Дорошевская, пособница врага. Да! И я отрываю эти пуговицы, смотрите, и топчу их перед всеми!

Она дергала и дергала, но пуговицы никак не отрывались. Тогда Зоя просто швырнула кофту на пол и с остервенением несколько раз наступила на нее валенком.

— Вот тебе! Я ненавижу тебя, проклинаю тебя, я отказываюсь от тебя!

Кольку бросало то в жар, то в холод. Это о нем, о нем Зоя кричала. Это он, Колька, столько лет уже был затаившимся предателем, и не было у советской Родины для него будущего. Правильно говорит Зоя! Хоть плачь. Но что же делать?!

С окаменевшими лицами наблюдали за всем учителя, воспитатели и врач Аглая Олеговна, бледная, как стенка. А Зоя звонко продолжала, уже взяв себя в руки:

— Что же нам делать? Говорят, что родителей выбирать невозможно. Но в нашей стране возможно даже невозможное. И сегодня, в этот великий день, глядя в глаза товарища Сталина, я прошу его стать моим единственным отцом! Я прошу его отнять у меня всякую память о бывших родителях, чтобы даже во сне они не могли отравлять мою жизнь в нашей великой стране и мою убежденность в деле коммунизма! У нас всех единственный отец, товарищи, Иосиф Виссарионович Сталин!

Все бешено зааплодировали. Зоя решительно подняла руку:

— Мы должны дать клятву. Все вы, один за другим, должны повторить за мной.

Зоя медленно повернула к Сталину заплаканные глаза — барабанщики оторопело расступились — и медленно опустилась на колени перед кумачовым постаментом, вознеся над собой пионерский салют. Торжественный голос дрожал:

— Великий товарищ Сталин, я Зоя Дорошевская, дочь врагов народа, клянусь всей своей жизнью искупить предательство родителей и, если надо, без колебаний умереть за Родину. Я прошу вас, товарищ Сталин, навечно стать моим единственным отцом и освободить меня от позора и памяти о бывших родителях! Всегда готова!

Зоя медленно поднялась с колен, повернулась к собравшимся, опустила руку и проникновенно сказала:

— Ну, кто следующий? Товарищ Сталин ждет! Он ждет каждого из нас. Только так можно заслужить прощение.

Колька стоял ни жив ни мертв, потупив взгляд. Зоя — умнейшая из всех, все поняла. И теперь ему стало все ясно: конечно же, это память, проклятая память. Дорога, снег, хлеб… Вот в чем его вина, вот что держит и не пускает. Неужели можно забыть, неужели Сталин поможет?

И Николай медленно снял с себя барабан, положил его на выщербленный паркет, медленно прошел под устремленными на него взглядами и опустился на колени перед вождем, на том же месте, с какого поднялась Зоя.

— Я Николай Речной, сын… и внук врагов народа…

Вдруг новенький барабанщик носатый Мишка стал мелко-мелко всхлипывать.

И тут заголосила старшеклассница Наташа Рохлина, а за ней и все старшеклассницы стали опускаться на колени, всхлипывая и бормоча, там, где стояли, воздевая руки уже не в пионерском салюте, а беспорядочно и непонятно как. Мишка горько рыдал, не снимая барабана, закрыв лицо руками.

Вскоре весь детдом стоял на коленях и рыдал в голос. Замерли, не смея двинуться и взглянуть друг на друга, и учителя, и воспитатели. Шум и неразбериха поднялись невообразимые.

Вдруг все это прорезал острый пронзительный крик:

— Ребята, Кира! Кира умирает! Да отойдите же!

Коля вскочил и бросился на крик.

Маленькая, ушастая, бритоголовая девочка в коричневом пальто, билась в припадке с закатившимися глазами. Серая ушанка валялась рядом. Изо рта — струйка кровавой слюны, на полу под девочкой растекалась лужица.

И тут раздались громкие, яростные хлопки в ладоши, от которых разлетелись даже галки с крыши напротив. На середине вестибюля оказалась рассерженная доктор Аглая Олеговна. Колька считал ее красивой и почему-то представлял, что, когда Танька вырастет, тоже будет такой.

— Зоя, ребята, прекратите все это немедленно! Слышите? Немедленно поднимитесь и приведите себя в порядок. Ты и ты — в изолятор за сумкой «скорой помощи», она на столе.

Кто-то тут же притащил сумку, армейскую, с красным крестом.

Аглая Олеговна высвободила руку Киры из пальто, перевернула девочку на бок, постучала по шприцу и сделал укол. Потом села с ней рядом и гладила по волосам:

— Кира, деточка, тише, тише, деточка, тише, тише.

Все с заплаканными глазами, все еще не придя в себя, смотрели на бьющуюся в припадке девочку.

Судороги прекращались, дыхание успокоилось, и на щеки возвращался нормальный цвет.

Аглая Олеговна встала, выпрямилась и резко подошла к Зое, которая смотрела на нее с вызовом, приподняв подбородок.

— Зоя, как врач, которому вверено государством здоровье воспитанников, в том числе и психическое, я не могу допустить подобных истерик. Ты не представляешь, насколько это разрушительно, особенно для малышей.

Потом она, взбешенная, повернулась к залу, не обращая внимания на пряди, выбившиеся из обычно идеально гладкой прически. Такой растрепанной Коля ее никогда не видел.

— Все, что здесь произошло, называется массовой истерией, а проще — кликушеством. Эта выходка твоя, Зоя, пойми, все это не имеет никакого отношения ни к нашей любви к Родине, ни к нашей любви к товарищу Сталину. Так ведут себя не советские пионеры, а одержимые деревенские бабки в церквях.

Зоя молчала и буравила Аглаю Олеговну ненавидящим взглядом.

Доктор отстранила ее и обратилась ко всем:

— Товарищ Сталин не может слышать вас, он неустанно работает в Кремле на благо нашей страны, а это — только гипсовое его изображение, оно никого слышать не может. Это не товарищ Сталин. Это материал, называется «гипс». Он пустой внутри, слышите?

И, подойдя к Сталину, она постучала костяшками пальцев по его щеке. Оглушительный полый звук наполнил всю высоту вестибюля, и Колька зажмурил глаза, думая, что гром разразит Аглаю Олеговну. Взрослые переглянулись. Зоя прыгнула к Аглае Олеговне как кошка:

— Не сметь трогать товарища Сталина! Товарищи, что же это происходит, вы же слышали?! Она сказала — Сталин пустой! Она так сказала, вы все свидетели. Она — враг! Это контрреволюция!

Доктор протянула к Зое руку:

— Зоя, послушай меня, ты впечатлительный ребенок, ты пережила сильное потрясение… твои родители… Это понятное состояние. Нам надо спокойно поговорить в моем кабинете. Поверь, я смогу тебе помочь. Но ты пойми, какие последствия подобные истерики…

— Что вы стоите и слушаете врага?! Она сказала, Сталин пустой! Ее надо арестовать!

Аглая Олеговна не столько уже сердито, сколько немного растерянно, обращаясь не к Зое, а к коллегам, которые смотрели на нее странно. Аглая, обычно сильная и уверенная, растерялась:

— Товарищи, нельзя же не думать, какие последствия подобная истерия может иметь для детей.

Все молчали. Никто не двигался.

Сталин смотрел каменными глазами и ласково улыбался из-под белых гигантских усов.