Гасан Гусейнов. ТРЕТИЙ ЯЗЫК ЦАРЯ СОЛОМОНА

В Советском Союзе был страшно популярен немецкий писатель Лион Фейхтвангер. Ему не повезло с репутацией. В 1937 году, в поисках влиятельных союзников в борьбе с германским национал-социализмом, Фейхтвангер оказался в Москве, был принят Сталиным и написал панегирическую книгу о советском режиме «Москва 1937 год». За это в Москве даже начали издавать собрание сочинений писателя, ставшего в СССР настоящим классиком мировой литературы. Следует признать, что в дальнейшем друзья и поклонники простили Фейхтвангеру эту его ошибку: в конце концов, с 1933 по 1939 год западные демократии Гитлеру почти не сопротивлялись, а Сталин вроде бы обещал это сделать. Правда, и Сталин обманул, и Фейхтвангер прожил остаток жизни в эмиграции в Калифорнии.

В середине 1950-х годов Фейхтвангер снова, как и в ранней юности, обратился к одной из важнейших своих тем – судьбе еврейского народа-изгнанника. Для многих людей, живших тогда в СССР, книга «Еврейка из Толедо» (по-русски вышедшая под названием «Испанская баллада») оказалась необыкновенно важной: только-только закончилась антисемитская кампания вокруг «дела врачей» и казни в Москве в августе 1952 года членов Еврейского антифашистского комитета. И вот одновременно с официальным завершением антисемитской кампании и посмертным снятием обвинений с казненных выходит в русском переводе роман Фейхтвангера.

Возможно, он должен был подействовать на читателей, как наркотик. Ведь были другие еврейские темы. Например, истребление евреев нацистами – прямо здесь, на территории СССР. Но нет, это была еще запретная тема. Нужно было опомниться от того, что случилось только что. Книга вышла в 1958 году. Людмила Борисовна Черная написала послесловие, которое должно было перебросить мост над черной пропастью закатного сталинского террора. Этот мост должен был снова соединить эпоху недавнего союзничества с антигитлеровской коалицией и новую эпоху «возвращения советского народа к ленинским нормам», «дружбе народов» и т.п.

При всей невинности романа Фейхтвангера, главные герои которого – евреи, испанцы (точнее, кастильцы и арагонцы) и мавры (точнее, арабы), жившие на Иберийском полуострове в XI-XII вв., тогда, в 1950-х, слово «еврей» по-русски произносилось реже с гордостью, чаще со страхом, реже с любовью, чаще с ненавистью. Роман о так называемом мирном сосуществовании (эта идеологема будет популярной в СССР до самого его конца) между народами в одной отдельно взятой стране. Советскому читателю предлагалось нырнуть в испанское средневековье и немного отдышаться там, прежде чем вернуться к обыденной жизни. В те годы чтение и немножко кино заменяли многим людям в СССР общественную жизнь и политику.

Об этих печальных временах я вспомнил вчера ночью, когда дочитал книгу еврейского поэта и арабского философа-неоплатоника мусульманской Испании Соломона (Шломо) ибн Габироля «Венец Царствия», вышедшую по-русски в Петербурге еще до войны, в 2021 году. Изготовил книгу, т.е. перевел ее на русский язык и снабдил богатыми примечаниями третий поэт-Соломон, ныне живущий в Израиле бывший ленинградец Шломо Крол. В последние годы этот поэт и филолог занимается изучением арабского языка, а начинал он когда-то, как и я, с изучения древнегреческого и латыни. Переводами с этих языков, а также с итальянского, Шломо Крол сделал себе имя. В средневековой еврейской поэзии Испании Крол нашел то же, что десятки тысяч его соплеменников нашли в середине прошлого века в романе Фейхтвангера – калитку в воображаемый сад, пардес. Евреи рассеянья позаимствовали у греков то же слово, что много столетий спустя и, например, русские: поэт, пиита, по-еврейски – пиют. Пейтаним – авторы стихотворных молитв, заимствовали новые формы у соседей-арабов и возвращали древний язык богослужения в тот иврит, наследником которого должен будет стать язык нынешнего Израиля.

Вникая в еврейскую поэзию и арабскую прозу второго Шломо, Шломо третий, наш современник Шломо бен Бер думает, как все-таки передать образы ибн Габироля на русском – родном его языке, удаленном и от иврита, и от арабского не меньше, чем латинские языки Сафарада, андалузской Малаги или арагонской Сарагосы.

Он задумывается над пробемой, которую ранее поставил переводчик Габироля на другой третий язык – немецкий: «Задача переводчика оказывается извращена, когда из оригинала делают что-то немецкое» (пер. Анны Глазовой).