Нина Кавтарадзе. ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ ГЕНИЯ (о Филиппе Хиршхорне)

 

О Хиршхорне ходило и до сих пор ходит много слухов, и мне хотелось бы пролить свет на некоторые события его жизни, свидетельницей которых мне довелось быть или о которых я слышала от самого Хиршхорна.

В нашем классе Центральной Музыкальной Школы при Московской консерватории появились два новых мальчика. Они приехали из Риги и предстали перед нами в своих серо-голубых униформах, украшенных алыми пионерскими галстуками. Посадили их за первую парту среднего ряда. Я сидела за последней и с интересом смотрела на большую, кудрявую голову цвета слоновой кости одного и как уголь черную, кудрявую голову другого, которая была чуть поменьше и покруглее. В это время никто еще не знал, что через несколько лет во всем мире прозвучат имена этих двух скрипачей — Олег Каган и Филипп Хиршхорн. С детства Филиппа называли Феликом. Так его называл и Олег Каган, так продолжали называть его в нашей школе и так же буду называть его я, желая еще раз соприкоснуться с незабываемыми годами общения с ним.

Фелик был невероятно красив. Он это и сам прекрасно знал и, сидя на первой парте, постоянно поворачивал голову влево, предоставляя нам возможность полюбоваться его точёным профилем. Будучи очень яркой личностью, он быстро стал популярным среди учеников, а своей ошеломляющей игрой отодвинул на задний план всех лучших скрипачей школы. Мы, конечно же, продолжали восхищаться и игрой Гидона Кремера, в которой гармонично сливались интеллект и эмоциональный накал, делая ее совершенной, и выступлениями Олега Кагана, подкупающими своим светом, теплом и естественностью, и Андреем Корсаковым, с его благородным звуком, чистейшей интонацией и феноменальными виртуозными данными, но сила воздействия игры Хиршхорна была такова, что именно его имя было постоянно на устах каждого, заставляя взгрустнуть остальных скрипачей, в чем по-честному признался Гидон Кремер, написав в своей книге, что завидовал Фелику.

В классе Хиршхорна любили за его дружелюбие, искренность, доброжелательность, остроумие, а те, кто знал его совсем близко, питали к нему самые нежные чувства. Он находился в постоянном движении, всегда что-то изобретал, старался всех рассмешить, умел пародировать людей, гениально изображал Чарли Чаплина, великолепно рисовал дружеские шаржи. Это был эдакий вулканчик в вечном извержении! Однажды он залез на крышу школы и сорвался с нее. Будучи гибким как кошка, он приземлился, не получив ни единой царапины, и всё бы обошлось благополучно, если бы не нашелся стукач, увидевший произошедшее из здания ГИТИСа, находящегося напротив нашей школы и не сообщил бы дирекции: «Какой-то маленький, черненький забрался на крышу и сорвался с нее!» Там сразу же вычислили, кто это мог быть и исключили Фелика из школы. На этот раз на 2 недели.

Потом дело забылось, и Хиршхорн продолжал восхищать всех своей игрой. Он был из тех редких музыкантов, выступление которых врезалось в память на всю жизнь. Как-то Фелик сказал: «Если долго смотреть на свое лицо в зеркало, можно обнаружить, что грань между красотой и уродством настолько мала, что может и вовсе стереться!» Подчас и в его игре стирались эти грани, придавая исполнению особую глубину, интенсивность, делалая ее какой-то мистической, непохожей на то, к чему привыкло ухо.

Шли годы. Где-то в классе девятом Фелику и Юрию Якушеву (будущему композитору и «выдающемуся аранжировщику в области симфо-джаза», как меня просветил наш одноклассник, Алеша Исплатовский) вздумалось зайти в гимнастический зал. В помещении стоял старый рояль, на котором никто никогда не играл. Некоторых слоновых косточек на клавишах уже не было, а те, которые еще уцелели, отклеились и просто лежали на них. Ребята взяли эти косточки, может быть еще и подковырнули парочку приклеенных и подожгли. В школе разразилась страшная буря, и было решено исключить обоих учеников, теперь уже насовсем. Никогда еще не было такого согласия среди учителей! Они в одночасье забыли, что в 1935 году эта школа была создана специально для одаренных детей, а миссия учителей — помочь им в развитии их таланта. Создавалось впечатление, что продемонстрировать власть над самым гениальным учеником доставляло им особое наслаждение. Даже моя преподавательница по ф-но, Татьяна Евгеньевна Кестнер, поддержала решение об исключении! «Тебе бы понравилось, если бы кто-то подошел к тебе и срезал это?» Она указала на бант, украшавший мое платье.

— Мне бы не понравилось, — ответила я, — но я бы не стала мстить за это!

Исключение учеников не было у нас такой уж редкостью.

Однако некоторых исключенных удавалось восстановить даже после двух провинностей. Это происходило, конечно же, не без помощи мамы провинившегося, преподававшей в этой школе или учителя по специальности, тоже преподававшего там. Поразительно, что за Хиршхорна никто не вступился. Даже его педагог! Но один человек все-таки нашелся. Это был атаман нашего класса, Милка Баславская, остававшаяся до последних дней верным товарищем Фелика. Она написала петицию директору и не поленилась собрать подписи со всех учеников школы. Единственным, кто отказался подписаться, был Олег Каган. Не знаю, какие причины могли побудить его к этому. Олег был прекрасным человеком, да и отношения между ним и Феликом всегда оставались теплыми! Как бы то ни было, наличие его подписи все равно бы ничего не изменило. Хиршхорна выгнали! Он переехал в Ленинград и поступил к Михаилу Вайману.

Однажды к нам в школу приехали с концертом ученики Ленинградской Центральной Музыкальной Школы. Среди них был и Хиршхорн. Играть в том месте, откуда тебя изгнали — тяжелое испытание даже для людей с дубленой кожей, а для музыканта с оголенными нервами, каким был Фелик, тем более. На сцену он вышел бледен как мрамор и начал играть своим невероятным звуком 3-ю сонату Изаи — произведение, будто специально написанное для него. Вдруг он остановился. Затем продолжил, потом остановился опять. Играл он все равно прекрасно, но при его требовательности к себе, при его постоянном недовольстве даже самым совершенным исполнением, это было полное фиаско. Именно в момент жгучей необходимости показать «обидчикам», КОГО они выгнали, он был окончательно повержен. Когда наша одноклассница, Наташа Карлина, зашла к нему в артистическую, Фелик сидел в углу и плакал. Взглянув на нее, он сказал: «Я был парализован и не мог играть, увидев в зале сверлящую меня своими глазами Эру Гансовну (учительница по литературе, от которой доставалось многим из нас и взгляд которой действительно был испепеляющим).

Да, Хиршхорн принимал все близко к сердцу, остро на все реагировал, нервы его были всегда натянуты как струны и могли оборваться в любой момент. Но такова уж участь гения!

В 19 лет Фелик поехал в Италию на конкурс им. Паганини, где он стал победителем, но первую премию, по рекомендации одного члена жюри, решено было присудить другому скрипачу, т.к. это был его последний конкурс и последний шанс оказаться наконец на долгожданном первом месте, а у молодого Хиршхорна «всё еще было впереди». Хиршхорну рассказали об этом сами члены жюри. Лично я, сидевшая в жюри многих конкурсов, не сторонник подобных решений. Представить себе ситуацию, когда, например, на чемпионате мира по легкой атлетике какой-нибудь бегун опережает всех, а победу присуждают другому, потому что он старичок, просто немыслимо! К тому же неизвестно, кому сколько суждено жить! Ну, уж коли вы такие «сердобольные», присудили бы две 1-е премии! До сих пор, когда я вижу в интернете сообщение о II премии Хиршхорна на конкурсе Паганини, мне хочется сказать: «Произошла ошибка! Исправьте ее, пожалуйста, хотя бы посмертно!»

Но свою 1-ю премию Хиршхорн все же получил. Это было на конкурсе им. Елизаветы в Брюсселе, где он опередил самого Гидона Кремера. На предварительном прослушивании в Москве, которое состоялось перед отъездом в Бельгию, он играл просто потрясающе! Один замечательный скрипач, Гриша Жислин, воскликнул с восхищением: «Такое исполнение надо было сразу записать на пластинку!» К большому сожалению, записи никто не сделал, но есть трансляция с самого конкурса им. Елизаветы.

Очень странно, но по велению судьбы все трое лучших скрипачей нашего класса — Каган, Хиршхорн и Корсаков — рано ушли из жизни. Андрей в 44 года, Олег в 45 лет, а Фелик в 50. До его кончины мы встретилась с ним только пару раз, когда он приезжал в Москву. Первый раз у Лианы Исакадзе, с которой я в то время играла в камерном ансамбле. Ее муж, красавец Тамаз, не любил наши сборища и обычно уходил в эти дни из дома, предоставляя нам возможность вволю подурачиться, что мы с удовольствием и делали. А что бы вы хотели от молодых людей, часами проводящих время за инструментом? Чтобы они в компании чинно сидели на стульях и дискутировали о пассионарной теории этногенеза или социальном неравенстве в странах с рыночной экономической системой? Не-е-е! Мы просто играли в дурацкую игру, которая, тем не менее, доставляла нам огромное удовольствие. Смысл ее заключался в том, чтобы, держа в руке зажженную свечу, пройти в полумраке со словами «Папа Римсий заболел, Папа Римский умер» и при этом не засмеяться. С этой задачей ни один из нас не смог справиться даже после нескольких попыток! Потом Фелик очень артистично декламирвал басню Крылова, использя неприличные слова, которые он тут же заменял на оригинальные:
«Вороне где-то Бог послал кусочек х… сыру.

На ель ворона взгромобзд… взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась,

Да призадумалась, а х… сыр во рту держала» и т.д. Читалось это настолько выразительно и смешно, что ему позавидывали бы лучшие юмористы!

Затем он подошел к пианино и сказал мне: «А давай, ты будешь играть терцовый этюд Шопена, а я хохмочки делать в дисканте!»

Мама дорогая! Играть без подготовки, да еще навеселе, да еще терцовый этюд, да еще перед такой компанией! Помню только, как все собрались вокруг пианино и хохотали до слез, а мне было вовсе не до хохмочек с этими терциями!

В последний раз мы встретились с Хиршхорном перед его поступлением в аспирантуру. Чтобы понять, что тогда произошло, я вынуждена отмотать время назад. Как я уже говорила, в Ленинграде Хиршхорн занимался у прекрасного музыканта, замечательного педагога, Михаила Ваймана. В камерном ансамбле Вайман выступал с пианисткой Марией Карандашовой, которую я однажды слышала в Москве и запомнила ее эффектную внешность, яркую игру и фантастическую виртуозность в переворачивании себе страниц. В какой-то момент между Вайманом и Карандашовой произошел разрыв, и их ансамбль распался. Поскольку я описываю только те события, которые наблюдала лично, я пропущу все подробности вокруг этой истории и только сообщу, что после этого разрыва, Хиршхорн перенял эстафету у своего профессора и сам стал играть с Карандашовой. Вайман счел это предательством.

Доучивался Хиршхорн уже не в Ленинградской, а в Рижской консерватории. В конце обучения он должен был сыграть на конкурсе Энеску в Бухаресте, готовить к которому поручили профессору Московской консерватории, Юрию Исаевичу Янкелевичу. После конкурса предполагалось, что Хиршхорн будет поступать в аспирантуру Московской консерваторию к нему же. Но тут повстречались Олег Каган и Лиана Исакадзе и сказали: «Зачем тебе заниматься у Янкелевича? Тебе же, в принципе, не нужен ни он, ни кто-либо другой. Все, что тебе нужно — это общение с большим музыкантом. Иди лучше к Ойстраху!». Сами они были учениками Давида Федоровича и знали, о чем говорили. Фелик послушался совета, извинился перед Янкелевичем и сказал ему, что решил поступать к Ойстраху. Затем он договорился с Давидом Федоровичем показаться дома у него с первой частью 2-го концерта Прокофьева, а я взялась подыграть ему партию оркестра.

Ойстраха я видела вблизи только дважды. Один раз, когда заходила к нему домой с профессором Тэрианом, чтобы забрать какие-то ноты, а второй — по дороге на репетицию с камерным оркестром Московской консерватории. Именно в этот момент со сцены Большого зала выходили Рихтер с Ойстрахом, которые только что отыграли первое отделение Бетховнских сонат. Оба они были разгорячившиеся, возбужденные и произносили какие-то бессвязные звуки. Сначала один выкрикивал: «Эп! Эп! Эп!», потом другой: «Эп! Эп!Эп!», и самое удивительное — оба прекрасно понимали друг друга!

Репетировать мы пришли в консерваторию. Много раз слышала я Хиршхорна в концертных залах, но когда он заиграл в классе, казалось, будто не один, а 20 гениальных скрипачей играют в унисон! Описать его игру словами трудно, да мне и не хотелось бы это делать, упрощая тем самым все то, что было вложено в музыку. Она овладевала тобой целиком, она гипнотизировала тебя, уводила в другой мир. Я играла в своей жизни со многими выдающимися музыкантами и могла без труда слиться с каждым из них, но с Хиршхорном приходилось прикладывать усилия, чтобы не отвлечься, не забыться и не прекратить играть! Гениальный педагог, Борис Яковлевич Землянский, который занимался какое-то время со мной, будучи ассистентом моего профессора, Оборина, сказал мне однажды: «Бойтесь недосказать! Не обедняйте публику!». В игре Хиршхорна недосказанности не было. Наш общий друг, талантливый альтист Мишка Зарецкий, рассказывал, как они с Хиршхорном отдыхали вместе на даче, где один занимался в саду, а другой в доме. Фелик мог часами повторять одну и ту же фразу. Видимо, это был его способ проникнуть туда, где рождалась эта музыка — в сердце самого композитора. И ему это удавалось! Недаром Миша Майский, сам потрясающий виолончелист, сказал о Хиршхорне: «Он был ближе к совершенству, чем многие из нас!».

У меня не вызывало сомнения, что Ойстрах не сможет не впечатлиться игрой Фелика.

Принял нас Давид Федорович любезно и провел к роялю. Когда Фелик отыграл, он сидел какое-то время молча, потом встал, взял сигару и закурил. От его учеников мы слышали, что он обычно не курит и берется за сигару только тогда, когда нервничает. Он долго ходил взад и вперед по комнате и наконец заговорил мягким голосом: «Мне позвонил Юрий Исаевич и сказал, что ко мне собирается поступать Хиршхорн, который оскорбил одного педагога, потом оскорбил другого! А ведь когда Я, — Ойстрах подчеркнул это слово, — приехал из Одессы в Москву, я не хотел поступать ни к какому педагогу, чтобы не обидеть своего прежнего учителя. Знаете, что я вам рекомендую: держитесь-ка вы лучше Риги! Это ваша стена, ваша опора. А в Москве ТАК много музыкантов! Они кончают консерваторию, не знают, что им потом делать, обращаются ко мне, просят о помощи! Так что уезжайте лучше в Ригу!». Затем он взял скрипку и сказал: «Вот послушайте, как Я играю этот концерт!». Он заиграл своим мягким, красивым звуком. Это было очень лирическое, исполнение, совершенно не соответствущее тому характеру, который хотел передать в этой музыке Хиршхорн, где первая тема звучала не как певучая песня, а наполнялась такой глубиной и трагичностью, от которой внутри все переворачивалось.

«А теперь повторите за мной!»,- обратился Ойстрах к Фелику. Понимая всю пагубность компромиссов в искусстве, Хиршхорн не уступил ни на йоту. Потом все повторилось как под копирку: Ойстрах сыграл опять и, в надежде, что Хиршхорн хоть на этот раз изменит свою игру, попросил его воспроизвести то же самое на своем инструменте. Честно говоря, вся эта сцена казалась совсем лишней, когда Хиршхорну уже дано было понять, что дорога в аспирантуру для него закрыта.

Уходили мы от Ойстраха с тяжелым чувством. Спускаясь по лестнице Фелик произнес: «Эдак от меня вообще ничего не останется!». Мы отправились ко мне домой. Обоим требовалось время, чтобы переварить произошедшее и прийти в себя. Спустя много лет я рассказала об этом эпизоде обожаемому мною Мише Воскресенскому. Он в типичной для себя манере, заливаясь хохотом, произнес: «Конечно! Давиду Федоровичу работать же потом вместе с Янкелевичем!».

Через два года после нашего визита к Ойстраху Хиршхорн эмигрировал в Израиль, а затем переехал в Бельгию, где жил до последних дней. За это время он сыграл концерты с Караяном, Орманди, Бертини, Рождественским, Кондрашиным, Темиркановым, Берглундом, Сегалом, Ляйтнером.

В ансамбле с ним выступали музыканты с мировым именем — Марта Аргерих, Юрий Башмет, Давид Герингас, Елизавета Леонская и другие. Но все это было не в том объеме, которого заслуживал этот гениальный скрипач.

Когда я переживала за творческую судьбу Хиршхорна, мне отвечали: «Да у него все в порядке! Он профессор консерватории, прекрасно преподает!» (Фелик преподавал в Брюсселе и Уртрехте).

Я, понимая, что место Хиршхорна в первую очередь на сцене, неоднократно пыталась предложить его оркестрам, с которыми сама выступала. На моих глазах это же делал дирижер Эдуард Серов, чем заслужил мое большое уважение. Но реакция была всегда одна и та же! «А-а-а! О нем мы много чего слышали!». На этом всё и заканчивалось. Возникало ощущение, что кто-то из коллег Хиршхорна старался обезвредить его, фокусируя внимание оркестра на рассказиках, с виду вроде бы просто развлекательных, а на самом деле способных напугать. Кому охота приглашать солиста, с которым трудно или невозможно работать! Фелик был действительно легкоранимым и вспыльчивым, не обладал той сдержанностью, которая так необходима в мире, где один неосторожный шаг может закрыть дорогу на сцену. Но его надо было задеть, чтобы он огрызнулся, а терпеть оскорбление ради карьеры было ниже его достоинства.

Как-то я, решив попробовать организовать Фелику концерты в Дании, попросила у него материалы и разослала их всем датским оркестрам. Иногда мне это удавалось, например, с Гией Канчели, который приехал впервые в Копенгаген после того, как я предложила заменить оркестровое произведение Стравинского на симфонию Канчели, в концерте, где я сама была солистом. С тех пор музыка его исполнялась в Дании многократно. Но на сей раз мне никто не ответил! Тогда я позвонила продюсеру оркестра Датского Радио, но и там мне было отказано. Причина: Хиршхорн не сделал карьеру солиста и известен только как камерный исполнитель.

— Но ведь он гениальный скрипач, — возразила я.
— Это не важно. Как солист он не имеет имени!

Мне вспомнилось интервью с Микеланджели, где его спросили: «Почему вы никогда не играете в Париже?»
Он ответил: «Не по моей вине.»

Так вот, не по вине Хиршхорна публику лишали самого грандиозного музыкального события!

Фелик часто употреблял фразу: «Весь мозжечок мне проели!». Это выражение стало для него фатальным. Он скончался в 50 лет от рака мозжечка…

Когда-то давно я обедала в московском ресторане с Наной Яшвили, скрипачкой, с которой я в то время играла. Увидев у нее на шее пятно от скрипки, один молодой мужчина попросил разрешения присесть за наш стол. Он начал рассказывать, как в один прекрасный день он оказался в ресторане со скрипачом N., победителем конкурса Чайковского. Сам он не был музыкантом и сидеть рядом с такой звездой было для него явлением планетарного масштаба. Они выпивали и в какой-то момент он спросил у N.:

— А есть ли на свете такой скрипач, которого вы считаете лучше себя?
— Такой скрипач есть. Он не только лучше меня, но само его существование отравляет мне жизнь!
— А как его имя?
— Хиршхорн!

Вот, господа, что означает — оценить талант по достоинству!

Но свет звезды — неугасимый!
Сияет он вам вопреки,
Так удивительно красиво
Все освещая уголки!