Сергей Чупринин. СИНЯВСКИЙ АНДРЕЙ ДОНАТОВИЧ (1925—1997)

 

Партийные критики назвали С. «перевертышем». И небезосновательно, так как биографий у него было две.

Одна принадлежит русскому дворянину, добронравному выпускнику Московского университета (1949), автору кандидатской диссертации о «Климе Самгине» (1952) и одному из соавторов как безоговорочно правильной монографии «Поэзия первых лет революции» (1964; вместе с А. Меньшутиным), так и рискованной, но все же приемлемой брошюры «Пикассо» (1960; вместе с И. Голомштоком), преподавателю МГУ, Школы-студии МХАТ, научному сотруднику Института мировой литературы Академии наук и члену Союза писателей с 1961 года.

А во второй, нелегальной орудует прожженный плут и прохиндей, прирожденный, словом, трикстер Абрам (или, еще лучше, Абрашка) Терц, чье имя, начиная с середины 1950-х годов, возникает на титульных страничках совершенно возмутительных рассказов «В цирке», «Ты и я», «Квартиранты», «Графоманы», повестей «Суд идёт», «Гололедица» и «Любимов», угадывается в авторе стопроцентно антисоветского эссе «Что такое социалистический реализм?».

Уживались они мирно. И кто знает, не Терц ли еще в начале пятидесятых вел хитроумную игру с КГБ, когда доблестные органы вознамерились в своих видах поженить С. на французской студентке, дочери военно-морского атташе Э. Пельтье? Не Терц ли, когда в октябре 1958-го потребовалось отмежеваться от Б. Пастернака, вместо С. «вышел, — по рассказу Г. Белой, — на трибуну, у него была борода, он что-то пожевал, пожевал в эту бороду и сошел с трибуны. Владимир Родионович Щербина, замдиректора, встал и сказал: “Мы ничего не поняли”, — на что Андрей Донатович сыграл роль убогого и пожал плечами: “Ну, не поняли, что я могу сделать?”.

И уж точно можно сказать, что вольнодумие Терца исподволь сказывалось в статьях о поэзии, фельетонах и рецензиях, которые С. печатал у А. Твардовского в «Новом мире», став вскоре одним из самых заметных литературных критиков Оттепели и лютым врагом всех казенных стихотворцев – от А. Софронова до Е. Долматовского.

Благодаря всё той же Э. Пельтье-Замойской сочинения Терца уже ушли на Запад, появились в польском журнале «Kultura» (1959), который издавался в Париже, во французском журнале «L’Esprit» (1959) и английском «Encounter» (1960), отдельной книгой напечатаны в Мюнхене (1960), когда в июне 1962 года С. принял ответственное поручение – написать вступительную статью к однотомнику Б. Пастернака в Большой серии «Библиотеки поэта».

Работа шла трудно – еще и потому, что издатели хотели, чтобы автор статьи дал «совершенно четкую идейно-политическую оценку» пастернаковских «ошибок», а С. был неуступчив: «Писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным».

В параллель же шел розыск Терца. И публичный – Б. Рюриков уже в январском номере «Иностранной литературы» за 1962 год сообщил читателям, что появилась очередная «неумная антисоветская фальшивка». И, разумеется, тайная.

Подозревали, например, Ю. Оксмана, подозревали кого-то из сотрудников ИМЛИ, подозревали И. Эренбурга, и даже проницательный О. Ронен «готов был поклясться, что “Суд идет” — это старческий грех Эренбурга».

Вопрос о том, как ищейкам удалось выйти на след, видимо, так и останется открытым, но в мае 1964 года в КГБ было заведено дело оперативной разработки «Эпигоны» в отношении уже именно С. и его друга Ю. Даниэля. И много месяцев еще прошло, пока 25 мая 1965 года не был наконец-то подписан в печать пастернаковский однотомник и пока 8 сентября того же года на троллейбусной остановке у Никитских ворот по дороге на лекцию в Школу-студию МХАТ не был арестован С.

«Это, — как рассказано в автобиографическом романе «Спокойной ночи», — было похоже на то, что я написал за десять лет до ареста в повести «Суд идет». Теперь на заднем сиденье, со штатскими по бокам я мог оценить по достоинству ироничность положения и наслаждаться сколько угодно дьявольской моей проницательностью. Впрочем, надо сознаться, я многое недоучел. Как они быстро, как мастерски умеют хватать человека — средь бела дня, на глазах у всех, — с концами, не оставляя доказательств. Густая толпа у Никитских даже не заметила, что меня арестовали…».

Его статью о поэме Евг. Евтушенко «Братская ГЭС», разумеется, сняли из сентябрьского номера «Нового мира», сняли и имя С. из подготавливавшего тогда каталога «Библиотеки поэта», да и вышедшую в том же сентябре историческую повесть Ю. Даниэля пустили под нож. Тут же поползли слухи: «за истекшую неделю после ареста Синявского и Даниэля, — рассказывает А. Солженицын, — встревоженная, как говорится, “вся Москва” перепрятывала куда-то самиздат и преступные эмигрантские книги, носила их пачками из дома в дом, надеясь, что так будет лучше».

Но это слухи, это паника. А первыми об аресте и только в середине октября сообщили «Монд» и «Нью-Йорк таймс», затем западные голоса. Власть же в стране держала паузу, решала, должно быть, ограничиться товарищеским судом или пустить дело по уголовному, как 13 декабря настойчиво рекомендовали председатель КГБ В. Семичастный и Генеральный прокурор СССР Р. Руденко.

Тогда как, — если верить воспоминаниям С. Микояна,- его отец А. Микоян «долго говорил с Брежневым, настоял на том, что они не будут преданы суду. Как нередко он поступал для достижения главной цели, предложил компромисс – в крайнем случае, ограничить дело «товарищеским судом» в Союзе писателей СССР. Брежнев согласился, но потом дал себя переубедить зашедшему к нему позже Микояна тогдашнему «главному идеологу» Суслову».

Решающим, судя по всему, стал совет, который 5 января 1966 года дал К. Федин в доверительной беседе с Брежневым, что, мол, «ниже достоинства Союза писателей заниматься подобной уголовщиной». И дело завертелось: создали специальную группу для освещения будущего процесса, напечатали билетики для тех, кого пропустят на заседания, объявленные открытыми. И, наконец, 13 января «Известиях» появилась зловещая статья Д. Еремина «Перевертыши», 16 и 18 января ее дружно поддержали разгневанные деятели культуры и рядовые читатели, 22 января статьей З. Кедриной «Наследники Смердякова» выступила «Литературная газета».

Дальнейшее известно, и нет, наверное, смысла пересказывать «Белую книгу», в том же году составленную А. Гинзбургом, или сборник материалов «Цена метафоры» (1988). Уместно лишь обратить внимание на то, что прозу Терца не приняли ни А. Твардовский («муренция»), ни А. Ахматова («Уберите от меня эту смрадную гадость!»), ни Л. Чуковская («Не верю, что Синявский = Терцу. Если он Терц, он мне мерзок»), ни Ю. Оксман («Я не могу сочувствовать Терцам…»), ни Н. Мандельштам, ни Н. Любимов, ни Л. Бородин, ни многие, многие другие достойные люди.

Однако эстетические разногласия эстетическими разногласиями, а, — еще раз процитируем бескомпромиссную Лидию Корнеевну, — «сажать в тюрьму людей, чтобы они ни писали, — гнусно». И она отсылает протестующее письмо в «Известия», пишут В. Корнилов, Ю. Герчук, И. Роднянская, Вяч. Вс. Иванов, Л. Копелев, иные многие, да и те, кто не пишет, публично не высказывается, сплотились вокруг униженных и оскорбленных. Закон, знаете ли, чести, чести русской интеллигенции.

Что же до Терца-Синявского, то он, похоже, так и дожил свой век в роли самого спорного русского писателя. И этот выбор был сознательным.

«Почему-то люди, даже из числа моих добрых знакомых, любят Андрея Синявского и не любят Абрама Терца, — сказано в романе «Спокойной ночи». – И я к этому привык, пускай держу Синявского в подсобниках, в подмалевках у Терца, в виде афиши. Нам всем нужна в жизни скромная и благородная внешность. И, если бы нас тогда не повязали вместе – в одном лице, на горячем деле, о чем я до сей поры глубоко сожалею, — мы бы и сожительствовали мирно, никого не тревожа, работая каждый по профессии в своей отрасли, не вылезая на поверхность, укрытые в норе советского безвременья, в глухом полуподвале на Хлебном. И Абрам Терц, наглый, сказочный Абрам Терц, будьте уверены, действовал бы по-тихому, не зарываясь, до скончания дней Синявского, ничем не пороча и не омрачая его заурядную биографию. Он втайне бы наслаждался остротой фабулы, нахал, черпая удовлетворение в одном том уже, что вот он, заправский вор и оторвыш, соседствует по-семейному с честным интеллигентом, склонным к компромиссам, к уединенной и созерцательной жизни, и лишь в виде погашения Бог знает, когда и какого комплекса собственной неполноценности взогревшим в душе – этого терпкого злодея по кличке Абрам Терц, кривляку, шута, проходимца по писательскому базару, сказав ему однажды: “Давай-давай! не то я за себя не ручаюсь!..”».

Соч.: Собрание сочинений в 2 тт. М.: СП «Старт», 1992; Кошкин дом: Роман дальнего следования; «Опавшие листья» Василия Васильевича Розанова. М.: Захаров, 1999; Иван-дурак: Очерк русской народной веры. М.: Аграф, 2001; Основы советской цивилизации. М.: Аграф, 2001; Литературный процесс в России. М.: изд-во РГГУ, 2003; 127 писем о любви. В 3 тт. М.: Аграф, 2004; Спокойной ночи. М.: АСТ, 2015.
Лит.: Гачев Г. Андрей Синявский – Абрам Терц и их(ний) роман «Спокойной ночи»: исповесть. М.: Вузовская книга, 2000; Маркезинес А. Андрей Синявский: герой своего времени. М., 2020; Богданова О., Власова Е. «Филологическая проза» Андрея Синявского. СПб: Алетейя, 2022.