Сергей Чупринин. КОСЦИНСКИЙ (УСПЕНСКИЙ) КИРИЛЛ ВЛАДИМИРОВИЧ (1915–1984)

Об этой жизни роман бы писать, и непременно авантюрный.

Родился в семье убежденных большевиков, в доме которых в июле 1917 года скрывался от полиции Н.И. Бухарин. Решив связать свою судьбу с армией, окончил Ленинградское пехотное училище и после службы командиром взвода на юге Украины учился на разведотделении Академии имени Фрунзе (1940–1942). Боевое крещение принял еще в составе истребительного батальона Высшей школы РККА под Москвой, а на фронте был разведчиком, которого неоднократно забрасывали в тыл к немцам. Однажды даже попал в гестапо, но сумел бежать. В январе 1943-го вступил, естественно, в ВКП(б), откуда его, впрочем, в августе 1944-го исключили за «антипартийные», то есть чересчур вольные, высказывания. Учитывая боевые заслуги, разжалован он, однако, не был, лишь переведен из разведки на должность начальника штаба гвардейского полка и 12 апреля 1945-го, принимая участие в уличных боях в Вене, спас от бессудного расстрела группу антифашистов и среди них, если верить его воспоминаниям, Карла Реннера, который спустя десять дней будет официально провозглашен канцлером Временного правительства, а в декабре 1945-го станет президентом Австрийской Республики.

Подполковник, кавалер двух орденов Отечественной войны, многих медалей — таким после демобилизации он пришел в литературу. И, приняв псевдоним К., стал писать книжки — естественно, о военных приключениях и, надо полагать, безусловно правильные, так что в Союз писателей был принят без проблем. А вот повел он себя столь же безусловно неправильно. Во всяком случае, возвращаться в партию не стал и на собрании ленинградских литераторов, первом же после Второго съезда советских писателей в декабре 1954 года, недву­смысленно резко высказался и о недопустимости административного руководства искусством, и о перехваленном льстивой критикой романе «Молодость с нами» Вс. Кочетова, тогдашнего руководителя ленинградской писатель­ской организации.

Газета «Ленинградская правда», давая отчет об этом собрании, зорко усмотрела в выступлении К. «дух элементов групповщины» и «нетерпимый тон “проработки”», так что ему бы остановиться. Но он не остановился и осенью 1956-го опять-таки на собрании попытался защитить роман В. Дудинцева «Не хлебом единым». А, когда первый секретарь обкома Ф.Р. Козлов заявил, что «некоторые подонки еще и заступаются за Дудинцева», и среди подонков назвал К., подал за оскорбление в суд.

Судом этот иск, разумеется, принят не был, и предоставлять К. слово на собраниях начальство с тех пор остерегалось. Но есть же ведь, помимо публичной, и жизнь частная, домашняя, и дома «у Кирилла, — рассказывает Д. Бобышев, — собралось сразу три литературных компании: наша с Рейном и Найманом, ереминско-виноградовская и “взрослая”, собственно косцинская». «В этом, — вспоминает и Г. Горбовский, — очаровательном доме, заставленном книгами, со стенами, завешанными современной живописью, в этой старинной бескрайней коммуналке с двумя входами у Косцинского можно было встретить кого угодно, даже молодого писателя Валентина Пикуля с огромным романом «Океан­ский патруль» под мышкой, но чаще всего встретить там можно было радость общения, вкусную выпивку, ласкающие самолюбие оценки твоих поэтических опытов».

Говорили здесь, однако, не только о стихах. «Во время венгерских событий, — вернемся к рассказу Д. Бобышева, — его квартира напоминала штаб — если не сопротивления, то интенсивного сочувствия: звучали радиоголоса, на столе были разложены карты Европы. <…> В ту пору я к нему заходил, чтобы узнать, “что слышно из Будапешта”, либо же самому сообщить что-нибудь вроде “Имре Надь арестован, конвоирован в Болгарию”. <…> На полках кричаще выделялись белогвардейские дневники и воспоминания, это была гордость его коллекции, бледным шрифтом на папиросной бумаге пучился явный самиздат, всюду пестрели корешки нелегальщины». «У Кирилла, — подтверждает Е. Кумпан, — мы все проходили политическое воспитание: я хорошо помню его страстные антисоветские монологи».

Так мало того. Этот «самый знаменитый девиант Ленинградской писательской организации» 1950-х годов еще и — как сообщает М. Золотоносов — «подходил к иностранцам в барах гостиниц и, зная английский язык, вступал с ними в разговоры, не обращая внимания на открытое наблюдение сотрудников КГБ».

Писательское начальство сокрушалось — мол, К. «юродствует, где придется. Он оскорбляет на собрании старых коммунистов, задает нашим иностранным гостям политически нетактичные вопросы, занимается идейно сомнительными разговорами с молодыми членами Союза и считает, что ему все дозволено на правах “городского сумасшедшего”». А власть подлинная, чекистская до поры ограничивалась слежкой да сбором компромата. И терпение ее лопнуло лишь тогда, когда «органы» обнаружили (или предположили) связь ленин­градца К. и его среды с москвичом А. Гинзбургом и кругом подпольного журнала «Синтаксис».

6 июля 1960 года председатель КГБ А.Н. Шелепин сообщил в ЦК КПСС о намерении привлечь и Гинзбурга, и К. к уголовной ответственности. 11 июля на квартире К. прошел обыск, 19 июля его арестовали, а 3 октября приговорили к 5 годам лишения свободы2. Отсидел он из них в мордовском лагере четыре, и не впустую — начал составлять обширный «Словарь русского нелитературного языка», который и стал его главным занятием на остаток жизни.

Как в Ленинграде, так и в Бостоне, где он в 1979 году осел после триумфального лекционного турне по австрийским и германским университетам.

Его словарь так, увы, и остался неизданным, не считая короткой подборки словарных новелл в мюнхенском журнале «Страна и мир» (1984, № 12). Зато опубликованы мемуары К., где есть и такой выразительный, все объясняющий абзац: «Брошенная кем-то, чуть ли не Юрием Германом, летучая фраза — “Я отвечаю за все” — никогда не была для меня только фразой. Эти слова точно передавали (и продолжают передавать) мое мироощущение, мое понимание своих гражданских обязанностей, мое отношение ко всему, что происходило и происходит в этой стране и в этом мире. Слова “стыдно быть русским” пронзили меня не своей точностью или неожиданностью, но тем, что они точно передавали то, что я ощутил в 1944–46 годах в Румынии, Венгрии, Югославии, Австрии, а затем в октябре 1956 года и в августе 1968 года в Ленинграде, слушая радио, читая газеты. Только духовный скопец или безнадежный циник попытается объяснить ненавистью к своей стране этот стыд, это ощущение своей причастности к позорному преступлению. Увы, 25 августа 1968 г., в воскресенье, я сидел у себя дома за письменным столом, не подозревая еще о том, что происходит в этот момент на Красной площади, но вечером, услышав по радио о демонстрации семи смельчаков, я всей душой был с ними и за них, и на этот раз мне было стыдно оттого, что я в этот момент оказался дома».