Сергей Чупринин. КОЗОВОЙ ВАДИМ МАРКОВИЧ (1937–1999)

Шестидесятником, которому глаза на все происходящее раскрыл только XX съезд, К. никак не назовешь. Поступив в 1954 году на исторический факультет МГУ, он уже тогда — по собственному признанию — почувствовал себя «отпетым антисоветчиком»… и на первом же курсе принялся учить польский язык. Потому что — продолжим цитату из воспоминаний К. — «для определенной части интеллигенции в Советском Союзе Польша в 1955–1956 годах служила мостом в Европу, в европейскую культуру — начиная с культуры самой отвлеченной, культуры идей и вплоть до политической культуры. То, что было запрещено или не допускалось советской цензурой, доходило до нас в Москве через Польшу, через польские книги, журналы, кино и театр».

Только читать ему, однако же, было мало. Поэтому на втором курсе К. сближается с молодыми преподавателями и аспирантами, которых — говорит его подельник М. Чешков — «объединяло критическое отношение к нашему общественному строю». Началось, как водится, с опасных разговоров, с обмена труднодоступными книгами, с сочинения возмутительных рефератов и программ. А кончилось тем, что группа из девяти смутьянов, где лидером был аспирант и секретарь истфаковского комитета комсомола Л. Краснопевцев, назвала себя Союзом патриотов и приступила к практическим действиям.

Успели они, правда, всего лишь одно — в июле 1957 года, когда в Москве бушевал как раз молодежный фестиваль, разбросали по жилым домам на Ленгорах 300 листовок с требованиями последовательной десталинизации, гласного суда над сообщниками тирана и прекращения политических преследований. Их, понятное дело, повязали, и первым, еще 12 августа, арестовали К., перешедшего к тому времени на четвертый курс. Дальнейшее тоже понятно: следственный изолятор на Лубянке, допрос за допросом и суд, 12 февраля 1958 года приговоривший молодых историков к солидным срокам заключения, а К. отправивший в Потьму (ИТЛ ЖК-385 л/о № 11).

Из восьми положенных лет он оттрубил шесть, и годы эти не прошли напрасно. К. писал стихи, с фанатическим упорством изучал французский язык, даже начал уже с него переводить и вообще занялся самообразованием: «через межбиблиотечный, — как рассказывает сидевший с ним В. Чешков, — абонемент он выписывал в зону уйму книг по философии, истории, литературоведению и буквально глотал их». Главное же, быть может, то, что именно в Потьме К. встретил спутницу на всю жизнь — И. Емельянова, дочь О. Ивинской, отбывала свой срок в женской зоне, которая — по ее словам — «была привеском, дополнением к большой мужской зоне», находившейся «метрах в двухстах, но обе зоны разделялись заборами, запретками, вышками».

Сошлись они, еще даже не увидев друг друга, по тайной переписке и на общей любви к французской культуре, но сошлись навсегда. Так что 28 октября 1963 года К. был освобожден по амнистии, а с февраля следующего года стал отсчитываться их брак. И началась жизнь столичного интеллектуала: заочная учеба в инязе, недолгая работа в Музее искусств народов Востока и переводы, переводы — прежде всего с французского, конечно, языка: Лотреамон, Клодель, Рембо, Малларме, Аполлинер, Мишо, Шар, Бланшо, Деги, десятки других… В Моск­ве вышли подготовленные им комментированное издание «Романа о Тристане и Изольде» на французском языке (1967), антология французской поэзии эпохи Сопротивления (1968), сборник переводов Б. Лившица «От романтиков до сюрреалистов» (1970), том эссеистики П. Валери «Об искусстве» (1976), книга «Стихотворения в прозе во французской поэзии» (1981), иное многое.

Писались и стихи, естественно, но шансов увидеть свет в советской России у них не было. И биография у автора не та, и адресованы они, что называются, исключительно любителям, воспринимаясь — сошлемся на мнение С. Зенкина — «как странный, не вполне адекватный перевод с чужого языка — только не с какого-то конкретного национального языка, а с не существующего в действительности “праязыка” мирового сюрреализма». Так что первая книга оригинальных стихов К. «Грозовая отсрочка» выйдет в Лозанне в 1978 году, а 17 февраля 1981-го К. покинет Россию — вначале вроде бы только на три месяца и для лечения старшего сына, а потом сроки пребывания в Париже будут все растягиваться, пока во Францию в 1985-м не выпустят жену с младшим сыном и К. в 1987-м не получит, наконец, французский паспорт.

«С Россией же, конечно, он не порвал никогда, следил за всем, что происходило там, страдал, надеялся…» — говорит И. Емельянова, подтверждая эти слова цитатой из позднего письма своего мужа: «Деться от нее некуда… все равно что ногу себе отрезать и еще хуже — сердце вынуть. Бесстыжая, грязная, подлая — а сердце болит. Физиологическое рабство».

Но рабство рабством, а судьбой в последние десятилетия стал для него Париж, где К. вроде бы признали, взяли на работу в Национальный центр научных исследований (CNRC), даже наградили орденом литературы и искусства (1985). Но где ему, сказать по правде, тоже приходилось несладко: малая востребованность, скудные заработки, разочарование от непонимания новыми друзьями, ощущение «волчьего» — как он не раз признавался — одиночества. И спасение, и утешение были в одном — в стоицизме, в чувстве своей призванности служить медиатором, связующим звеном между разноязыкими культурами, работая — еще раз приведем мнение С. Зенкина — «“на контекст”, на формирование того будущего поэтического и интеллектуального языка, который когда-нибудь состоится и сделает возможным настоящий, неупрощенный диалог между нашей культурой и западной, французской в частности».

Получилось ли и может ли это вообще получиться?

Вопрос, как всегда, открытый. Но К., чтобы ответить на него, жизнь положил, подтверждением чему и библиотека его переводов, и книги стихов «Прочь от холма» (1982), «Поименное» (1988), выпущенные М. Розановой в парижском «Синтаксисе», и книги, вышедшие уже в России.

Чем закончить? Может быть, вот этой сверхкороткой новеллой К., которая так и называется — «И наконец»:

«Осторожней! — рявкает лес. Грузите тучи… — шепочет долина. Чтобы не брызнуло кровью гончих, — сокрушается ледяная гора.

Все вместе — твой нерасшатанный мир. Он — единственный волчий клык в твоей челюсти, которая просит, мелко бренча, о загребущем снисхождении века».