Александр Иличевский. Три текста

Я успокаиваюсь, лишь когда кладу перед собой чистый лист и пишу свое заклинание. Например, день начинается с того, что я открываю банку с кофе и прислушиваюсь к тишине, с которой кофейная тьма всматривается в меня со дна. И я пытаюсь понять, что произошло со мной ночью, проснулся ли тот же самый я: и никогда не нахожу себя — ни новым, ни прежним. Нечто все время приключается со мной за ночь, что позволяет мне все так же окунуть ложку в утро, присмотреться к востоку, на котором брезжит полоска пунцовой январской зари. И что-то колышется в воздухе после того, как его отпел муэдзин с ближайшего минарета.

Как странно, так много обрывков невидимой Европы вокруг, но сколько нужно мужества и упорства, чтобы город осенил себя крестным знамением. Что-то могущественное кроется в том, что я вижу зарю над этими холмами. Мне не слишком приятно сознавать это, и я продолжаю движение ложки, с которой сыплется пахучий кофе в джезву. Я ставлю ее на огонь и сворачиваю первую сигарету. Пепельное молоко рассвета и глоток ароматного варева развеивают остатки сновидений. Махнув хвостами, они исчезают, возвращаясь к своему хозяину. Все во мне теперь говорит о свободе — о той, что я никогда не знал. Интересно, где она была раньше?

Теперь мне сполна известно, что такое беззаботность, ее хрупкое величие, благодаря которому я вправе каждый день отправляться к морю. Сегодня я снова сделаю это. Такова сентиментальная сторона моей жизни — вот эти почти ежедневные прогулки вдоль моря. И еще мне странно, до чего же я превратился в одиночество. Так мало и так скупо я могу различать блеск чужих зрачков. Я стал близорук в этом, и ничего тут не поделаешь. Если я не ехал к морю — это значило, что я отправлялся навещать свою ба, свою Лиду. Шесть лет она жила в больнице для пациентов, нуждающихся в постоянном уходе. Все началось с того, что она стала путать — кто перед ней из сыновей. «Кто ты? — спрашивала она. Ты — Витя или Дима?». Когда я приезжал к ней, я садился рядом и потихоньку смотрел на нее украдкой. До нее нельзя было дотрагиваться и тем более целовать. Я молчал, и она молчала — и это мне напоминало сидение перед бездной. Она не помнила ничего, я помнил многое. Например, как жаркой, душной, влажной ночью на Апшероне, когда я был совсем маленький, она присаживалась ко мне на край кровати и обмахивала газетой, пока я не впадал в забытье до утра. Вспоминал, как она украдкой высыпала мне мелочь из кошелька в ладонь. Вспоминал. Но дело не в памяти. А в том молчаливом упорном сидении друг подле друга. Еще не понятно было, кто кого посещал. В ту пятницу я было поехал к морю, но свернул в один из отдаленных гористых районов Иерусалима. Это было весной, и воздух апреля был солнечным и кристальным, как пение щегла. Медсестра взяла меня за руку: «Лидия сегодня не проснулась», — сказала она. И я остался стоять столбом. С тех пор мне некого навещать. И поэтому я езжу только к морю.

*****************************************
Трудно в такую жару совладать с мыслительной деятельностью. Скажем, попали вы в гости посреди пустыни к бедуинам, и они ввели вас под шатер. Прежде чем заговорить, вам дадут отдышаться и простыть. Затем напоют водой и предложат кофе. До сумерек никто о делах с вами разговаривать не станет. В пустыне любая тень — источник жизни, даже кустарник бесполезной клещевины может облегчить путнику перетерпеть приближение заката. Пастухи на пути из Иерусалима к Мертвому морю обязаны знать, как перемещается тень от скал по мере продвижения стад и по мере склонения солнца. В такую жару, как царит сейчас — в последнюю неделю лета — каждая вылазка на поверхность из госпитальных кондиционированных катакомб обходится непременным литром ледяной воды, выпитой залпом по возвращении. Жара превращает человека в склонное к отдыху существо. На жаре невозможна долгая ненависть и сильно затруднены завоевательные действия.

Природа средиземноморского характера не столько в добродушии, сколько в этической лени — иными словами, истинные левантийцы с моралью не экспериментируют, поскольку лень разбираться с последствиями. И это прекрасно — как по мне: какая разница на каком топливе едет этот транспорт. То ли дело по холодку — чего только не придет в голову. И философия, и идеология, или бред за них выдаваемый. В жарких странах мышлению не позволяет развернуться климат. Какая еще философия, если так жарко, что любое рассуждение приводит вас на край колодца — попить.

******************************
Мистика. Что в слове этом? Увлекательное нарушение правил. Совпадения с отрицательной вероятностью. Однажды я одного и того же своего одноклассника встречал в метро в противоположных полюсах Москвы три дня подряд. Мы даже испугались друг друга напоследок. И больше никогда не виделись в жизни.

Есть определенный возраст, когда события рассматриваются не столько, как факты, сколько символы. Символы будущего, поскольку никакого прошлого в том возрасте не наблюдалось. Мистика — это не только нечто невероятное, это еще и нечто предельно интимное. Скажем, есть такие события в жизни — промельки, случайные встречи, мелькнувший забор, плакатный ободранный щит, какой-нибудь холм, напомнивший позабытый пейзаж из страны, где был счастлив, или напротив, случайная говорящая фамилия, вдруг раскрывающая бездонный колодец чернил-воспоминаний; или чей-то голос, от которого переворачивается все внутри, потому что становится понятно, что время — ловушка.