Сергей Чупринин. ЕСЕНИН-ВОЛЬПИН АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ (1924–2016)

По паспорту он вплоть до эмиграции числился только Вольпиным, хотя все окружающие да и власти предержащие, разумеется, знали, что перед ними внебрачный сын знаменитого поэта. Не забывал об этом и сам Е.-В., еще в студенческие годы по совету, — как он рассказывает, — академика П. Александрова взявший двойную фамилию своим псевдонимом.

По возрасту его должны были, конечно, отправить на фронт, однако после поступления на мехмат МГУ в 1941 году врачи в учетную карточку поставили диагноз «шизофрения», и его мать Н. Вольпин позднее вспоминала, что «женщина-психиатр ее вызвала и сказала, что “у него, конечно, диагноза такого нет, у него есть черты шизоидной личности, но он не болен. Но в армии он мгновенно погибнет”».

Так что Е.-В., став «белобилетником», успешно окончил университет, затем аспирантуру НИИ математики при МГУ, защитил диссертацию по топологии и был распределен в Черновцы, где диагноз, собственно, и догнал его впервые. Арестованный 21 июля 1949 года, по распространенной версии, за крамольные стихи или, по свидетельству Н. Коржавина, за слишком вольные разговоры с иностранцами, Е.-В., пройдя судебно-психиатрическую экспертизу, был признан невменяемым и помещен на принудительное лечение в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу. А уже оттуда в сентябре 1950-го как «социально опасный элемент» сроком на пять лет выслан в Караганду.

Так и началась его биография по всем статьям «полукровки»: полурусский-полуеврей, полупоэт-полуматематик, то ли графоман, то ли гений, то ли в самом деле человек с серьезными ментальными нарушениями, то ли одна из первых в стране жертва карательной психиатрии. Во всяком случае, В. Буковский, отмечая комическую чудаковатость своего товарища, говорит, что Е.-В. если чем и страдал, то только «патологической правдивостью», и, — сошлемся еще на мнение В. Вольпин, прожившей с ним десять лет (1962–1972), — «в 16 лет Алек дал зарок — никогда и ни при каких обстоятельствах не врать, даже по мелочам», и правилу этому никогда не изменял.

Хоть на воле, где Е.-В., амнистированный в декабре 1953 года, то перебивался случайными заработками, то был внештатником в ВИНИТИ, хоть в тюрьмах и психушках, куда он попадал раз за разом. И вел себя, действительно, всегда с вызывающей, едва ли не скандальной открытостью, что называется, нарывался. Скажем, в 1961 году — второй такой пример после Б. Пастернака — выпустил в Нью-Йорке свой сборник стихов «Весенний лист» с присовокуплением «Свободного философского трактата». В 1963-м — этот случай в советской истории вообще единственный — прямо из тюремной лечебницы подал в советский суд иск против журналиста И. Шатуновского, оклеветавшего его в «огоньковской» статье. Или в 1968 году, наконец, когда направил в инстанции заявление с требованием официально предоставить в Москве место для проведения антисталинской демонстрации 5 марта.

Власти его, естественно, ненавидели и его инициатив боялись. А он не боялся никого, «витал, — по словам Н. Трауберг, — вне страха» и ненависти к своим мучителям не испытывал. Только презрение: «Да кто они такие, чтобы сделать мою жизнь катастрофой! Катастрофой я считал, может быть, сам факт моего рождения в России. Не там я родился — это да».

Но раз уж угораздило с умом и талантом родиться именно здесь и раз уж, — как еще в Караганде Е.-В. сформулировал свое кредо, — «вся жизнь для меня есть игра, в которой не может быть более высокой цели, как дать мат хорошему игроку», то и от противников следует требовать соблюдения правил, то есть законов, которые они же сами установили, и прав, которые они обязаны признавать.

На первых порах этот постулированный Е.-В. «примат логики, грамматики» над повседневной советской практикой казался его сочувственникам наив­ностью, если не вовсе глупостью, и не одного В. Буковского поражало, «с какой серьезностью он рассуждал о правах в этом государстве узаконенного произвола». Однако же…

«Уважайте Конституцию!» — вот лозунг, под которым 5 декабря 1965 года Е.-В. вывел своих единомышленников на первый в послевоенном СССР «митинг гласности». «Учите Уголовный и Уголовно-процессуальный кодекс» — вот императив написанной им весной 1969 года «Памятки для тех, кому предстоят допросы», где было впервые предложено «правовую защиту осуществлять как правовое нападение».

Так что, — продолжим цитировать В. Буковского, — «…таким вот нелепым образом, со смешного Алика Вольпина с кодексом в руках, словно волшебной палочкой растворившего двери суда, начинается наше гражданско-правовое движение, движение за права человека в Советском Союзе».

Сражение с режимом, как мы знаем, оказалось все-таки боем без правил, и самому Е.-В. в 1972 году настоятельно порекомендовали покинуть страну.

Конечно, он и раньше об этом думал, даже после смерти Сталина записался в документах евреем — не без надежды: «так, может, можно будет в Израиль». О том, что эмиграция была его «идеей фикс» еще в пору карагандинской ссылки вспоминает и Н. Коржавин, рассказывая, что потом, когда «некий мифический троюродный брат прислал приглашение из Израиля», Е.-В. «при оформлении отъезда на анкетный вопрос: “По какой причине вы решили выехать в Государство Израиль?” откровенно ответил: “В связи с представившейся возможностью выехать из Советского Союза”. На возражение, что так писать нельзя, твердо заявил: “Нет, врать я не буду”. “Но я не могу принять у вас такой анкеты”, — взмолилась инструкторша ОВИРа. “А раз так, я не еду”, — безжалостно стоял на своем Алик. Это было немыслимо, но начальство к тому времени жаждало его отъезда еще больше, чем он сам, и смирилось: дескать, отвечай как хочешь, только изыди поскорее!..»

«Мне, — говорит Е.-В., — было все равно — Израиль это или Гвинея», так что осел он в Штатах: сначала в университете Буффало, потом почетным профессором и вроде бы даже библиотекарем в Бостоне. И большого успеха за границей не достиг: ни со своими стихами, ни с придуманной им философией ультраинтуиционизма, ни с математическими идеями, как говорят специалисты, завиральными. «На мои лекции никто не хотел ходить, — сказано в одном из его интервью, однако же безо всякого уныния. — Мне популярность не нужна, я работаю для следующего поколения, а не для этого, так что мне это все равно».

После перестройки Е.-В. не раз приезжал в Россию, а дни свои в возрасте уже за девяносто закончил в бостонском доме престарелых. Всеми, кроме ближайших друзей, забытый? Ну да, конечно, и мало кто будет перечитывать его книги, но нет сомнения, что и эта судьба, и написанная как бы между делом за пару дней «Памятка для тех, кому предстоят допросы» навсегда останутся в истории русского правозащитного движения.