Александр Иличевский. Три отрывка

ТОРЖЕСТВО

Мир завершен был только в двадцатом веке. Нынче он стоит по грудь в безвременье, и голова еще ничего не знает о потопе, о хищных рыбах, но вода уже подобралась к губам, и, отплевываясь от брызг, они, губы, говорят о двадцатом веке. О том, что этот век был последним, и теперь осталось только выйти на мелководье — повзрослеть.

Власть в мире слишком долго была в руках теней, братоубийства, вассальных соперничеств, иудовых поцелуев, опричнины, разинщины, пугачевщины, реформ Петра, бироновщины, декабристов, крепостничества, Цусимы, Порт-Артура, погромов, Первой мировой, Гражданской, Брестского мира, коллективизации, голодомора, Большого террора, баварской пивной, хрустальной ночи, Катыни, Ржева, Мамаева кургана, войны, войны и победы.

Нелюбовь к матери приводит к тому, что любовь замещается ненавистью к себе и к другому. Ненависть есть страх. Двадцатый век оглушил и полонил человечество. Что оставило нам в наследство удобрившее забытье столетие? Сонм исключений для подтверждения правил.

Но первым делом двадцатый съел девятнадцатый. Вместе с верой в будущее и человека, который отныне уже никогда, никогда — ни через сто, ни через двести лет не станет человеком.

Дизель съел паровую машину. Корпорации съели государства. Банки переварили золото и платину в цифры. Единственное, что вместе с болью вселяет надежду, — то, что зло забывается.

Только бесчувствие способно устоять перед вечностью. Хлеб надежды вкусней, когда он черствый. Есть на планете такие места, куда цивилизация возвращается только вместе с войной. Средневековые святые навсегда замолкли при виде ипритовой дымки. А ядерный гриб над Хиросимой выжег им глаза.
Теперь, как дождаться мессии? Окажется ли он человеком? Группой соратников? Героем социальных сетей? Великим анонимом? Или целой эпохой? Неужели на белом осле он въедет в замурованные Золотые ворота?
Когда из разбомбленного зоопарка Газы сбежали любимицы детворы — зебры, работники, чтобы дети не огорчались, умело раскрасили белой краской ослов. И дети были счастливы.

Так как же услышать поступь мессии? Как не упустить момент?

Бог видит нашими глазами. Руки наши — Его. Камни Иерусалима — срубленные головы библейских великанов. Туча над ними понемногу приобретает форму быка, принесшего спящую Европу к алтарю будущего Храма. Время замедляется, подобно кораблю, приближающемуся к причалу.
***************************************
Жизнь близ Вифлеема порой удивительна — выйдешь поутру на долгую прогулку, и постепенно погружаешься в роскошь памяти о юности, частично прошедшей в ландшафте Восточного Крыма — среди почти тех же скал, камней, свечек темных кипарисов, нагретой солнцем хвои сосен, покрикиваний цикад, гуканий горлинок, встретишь быструю ящерку и застывшего богомола, взберешься на одну гору, другую, насладишься видом на холмы, уступы, террасы, и затяжным спуском завершишь этот короткий — длинною в час праздник зрения, обоняния, свободного дыхания. Не хватает несколько моря, к которому, скажем, в урочище Караул-Абы вели все тропинки, но ничего, можно потерпеть — здесь вместо моря многоплановый простор. Ландшафт мощно формирует душу, подобно музыке и живописи, подобно прочитанным книгам. Хорошо, когда есть, что читать, когда есть, во что погружаться. Человек — это мощное параболическое зеркало вселенной, собирающей лежащее вокруг мироздание в фокус понимания.
*************************************
Не забыть, как мы, мальчишки, носились по полям и лесам — как нас влекла та роща вдали, где, может быть, полно белых грибов. Но прежде роща казалась нам дымчатой красавицей. А сколько чувств вызывали березы. Или стая грачей, перелетавших вслед за лемехом по пашне, выхватывая не успевших схорониться дождевых червей.

Все детство мы куда-то отправлялись — в путешествие, в настоящий побег из пионерлагеря, по грибы, на рыбалку. Реальность двора нас не устраивала, и дело не в том, что взрослые по выходным ведут себя примерно так же, сохраняя привычку сбежать, прошвырнуться, — и дело не в том, что древние греки не мыслили пространство бесконечным, оно у них было с овчинку.

Сколько помню себя в юности — всегда чем-нибудь занимался походным: подбирал легкую снарягу, покупал из-под полы запрещенные военными карты-двухкилометровки, разрабатывал маршруты, выбирал байдарки, спиннинги, снасти. Несколько лет все мысли стремились к личному истоку — в Каспий, поскольку был я рожден на Апшероне. Немало я выпил каспийской водички, пока учился плавать кролем! Каспий я воспринимаю как ни одно иное море — наверное, так понимают небытие, из которого вышел и в которое отправишься когда-то. Родное ничто, стихия, где много чего с тобой приключалось — тонул, рыбачил, погибал от солнечного удара, терял берега, спасался.

Но не только личный исток меня увлекал. Самое простое бегство на Руси — прыгнуть в лодку и сплавиться по течению на юг, где вечное лето, где подножный корм в достатке. Так бежал Стенька Разин — так путешествовал Велимир Хлебников, исследуя растворение отчаянной беглой жизни в персидской райской сторонке. Хлебников брел нагим по берегу Каспия, нацепив на голову вместо панамы клеенчатый чехол от пишмашинки. Он не был воином, ему было отвратительно насилие. Он желал прослыть среди персов махди — исламским мессией, вернувшимся в мир некогда скрытым от людей имамом. По преданию, махди был и станет повелителем времени — вот откуда у Хлебникова навязчивая идея «Досок судьбы», рукописи, в которой он пытался вывести формулу времени, то есть овладеть историей, быть способным предсказывать — и вперед, и назад.

Хлебников — не столько поэт, сколько фигура мечты, субъект воображения мира — иными словами, он был больше, чем поэт в обычном понимании, потому что стихи — это всегда стремление, а не только строчки.
Хлебников был озабочен необычной мыслью о симметрии рек. Как географически на земном шаре отразить Нил в Волгу, которую Василий Розанов называл русским Нилом? Все такие размышления обладают ароматом сорванных ветром с волн брызг. И получалось, что, взяв за центр исток цивилизации — исток Евфрата — дельта Волги переходила в дельту Нила.

Хлебников — тот тип беглеца, волосы которого способны заняться огнем от мысли. «Горело хлебникова поле. И огненное Я пылало в темноте».

В науке мы пользуемся раскопами, некой археологией будущего. А в словесности — сначала приходится изобрести эпоху. Сочинение времени — штука, трудно поддающаяся успеху, но единственно верная. Хлебников этим сочинительством эпохи владел.