Становиться писателем Г., разумеется, поначалу не собиралась. Зачем писать, когда послеоктябрьская действительность и без того сразу же открылась ей своей вдохновляюще солнечной стороной?
Г. и двадцати лет еще не было, когда, окончив казанский Восточный педагогический институт, она начинает преподавать, преимущественно историю ВКП(б), в казанских вузах, вливается в ряды борцов за дело Ленина — Сталина, держит пламенные речи на собраниях, затем готовит кандидатскую диссертацию, заведует кафедрой марксизма-ленинизма в университете и отделом культуры в газете «Красная Татария», а в 1935–1937 годах даже руководит русской секцией Союза советских писателей Татарии.
И в личной жизни тоже все ладно — муж П. В. Аксенов председательствует в Казанском горсовете, у них двое детей, прекрасная пятикомнатная квартира, своя машина с личным водителем, домработница, в доме полный достаток, будущее безоблачно.
Так что, — напишет Г. десятилетия спустя, — «если бы мне приказали за партию жизнь отдать, я бы сделала это без колебаний не только один, но и три раза подряд».
Как вдруг… По подозрению в «контрабанде троцкизма» арестовывают профессора Н. Эльвова, ее сослуживца, а с ним прихватывают и Г., обвиняя сначала в притуплении политической бдительности (за это пока только строгий выговор), чуть позже в связях с врагами народа (тут уже следует исключение из партии)1 и, наконец, в подготовке террористического акта.
16 февраля 1937 года, в день ареста20, советский рай обернулся для Г. адом: допросы, тюрьмы, этапирование в Москву, в Ярославль, во Владивосток, на Колыму; каторга, новые приговоры и наконец пожизненная ссылка… Удел многих, и — здесь она тоже не была исключением — некоторые из старых колымчан, разделивших тот же удел, и В. Шаламов в их числе, «считали тогда Гинзбург партийным догматиком из элитарного слоя».
Возможно, и так. Во всяком случае, получив 25 июня 1955 года справку о полной реабилитации, Г. незамедлительно возвращается в ряды членов КПСС и… «Я, — 24 ноября 1956 года еще из Магадана пишет она своему сыну Василию Аксенову на материк, — работаю сейчас так много, что даже свыше сил. Дело в том, что в результате отчетно-выборного собрания я оказалась секретарем нашей партийной организации. Обстановка так сложилась, что отказаться было нельзя. И вот сейчас, после двадцатилетнего перерыва, приходится заново привыкать, хоть и не к очень масштабной, но все же партийной работе. <…> Одним словом, энергично “фукцирую”. Выбрали меня и делегатом на городскую партийную конференцию».
К «труду со всеми сообща и заодно с правопорядком» Г. тянется и позже: как во Львове, где она несколько лет зарабатывала журналистикой, так и перебравшись в Москву. Переводит с немецкого письма композитора Шумана и тексты Б. Брехта к балету «Семь смертных грехов», выпускает автобиографическую книжку «Так начиналось… Записки учительницы» (Казань, 1963), пишет двухстраничные рекомендательные рецензии для журнала «Юность» («Подписывалась, — как вспоминает Е. Сидоров, — псевдонимом “Семенова”, иногда ставила свою фамилию») и там же, в «Юности», печатается как мемуарист: «Единая трудовая…» (1965, № 11), «Студенты двадцатых годов» (1966, № 8), «Юноша» (1967, № 9).
Но это все скорее «ради хлеба насущного». Главным для Г. становится замысел, родившийся, по ее словам, еще в ГУЛАГе: «Запомнить, чтобы потом написать! — было основной целью моей жизни в течение всех восемнадцати лет. Сбор материала для этой книги начался с того самого момента, когда я переступила порог Казанской внутренней тюрьмы НКВД».
Замысел реализуется дважды. И не вполне ясно, что же читали в «Юности» и в «Новом мире», куда Г. в январе 1963 года передала рукопись: беллетризованный (и позднее уничтоженный автором) роман «Под сенью Люциферова крыла», написанный — по свидетельству «новомирца» Б. Закса — «в третьем лице, в форме художественной: вместо “я” везде была “она”, с другим именем. И это было так фальшиво, что это читать было невозможно». Или все-таки в редакцию был представлен уже канонический, без каких бы то ни было беллетристических ухищрений текст «Крутого маршрута»?
Достоверно известно лишь то, что, — как говорит Г., — «“Юность” переслала мою рукопись на хранение в Институт Маркса — Энгельса — Ленина, где, как писалось в сопроводительной бумажке, “она может явиться материалом по истории партии”». Тогда как в отделе прозы «Нового мира» — еще раз сошлемся на слова Г. — «к моей работе отнеслись с сочувствием и пониманием», а вот «главный редактор почему-то подошел к ней с явным предубеждением. Мне передавали, что он говорил: “Она заметила, что не все в порядке, только тогда, когда стали сажать коммунистов. А когда истребляли русское крестьянство, она считала это вполне естественным”. Тяжкое и несправедливое обвинение».
Обвинение, действительно, тяжкое, и — по свидетельствам современников — не раз А. Твардовским повторенное. «Его коробило в этом произведении то, что в героине так сильно сидит советская элитность, что она как бы чувствует себя противопоставленной всей другой арестантской среде, что как бы им так и надо, а меня за что?» — вспоминает Б. Закс. «Книжка матери Василия Аксенова, — пересказывает Ю. Семенов реплику Твардовского, — ужасна тем, что там смакуется, как было хорошо до того, как взяли. Звонит муж (казанский воевода), и в Москве лучшие места бронируются. Значит, когда вам было хорошо, Россия — черт с ней?» И наконец: «Это несерьезно. Это сентиментально-дамская журналистская стряпня. Так будто бы сказал Твардовский», — читаем мы в дневнике Ф. Абрамова.
Итак, шансы на публикацию в России потеряны. Но, — говорит Г., — «как только рукопись попала в редакции популярнейших толстых журналов, началось пятилетнее плавание ее по бурным волнам самиздата». «Москва, — в сентябре 1964 года пишет матери В. Аксенов, — полна слухами о твоих мемуарах. <…> Те, что читали, очень высокого мнения». «Это, — 15 апреля 1965 года подтверждает в дневнике и А. Гладков, — превосходно, умно, точно, честно. Еще одна из больших книг той “второй литературы”, которая существует еще пока в рукописном виде».
Дальнейшее предсказуемо: после того как первая книга «Крутого маршрута» была кем-то наговорена на магнитофонную пленку и вывезена за границу, в январе 1967 года ее издают в Милане, потом во Франкфурте, текст звучит по Би-би-си, выходит в переводах на основные европейские языки…
Г., естественно, встревожена и в интервью газете итальянских коммунистов «Унита» сообщает, что «книга издана за границей без моего ведома и согласия». Этого оказывается достаточно — ее, против ожиданий, не трогают, на собраниях и в газетах не клеймят, ниоткуда не исключают, а в 1976 году вместе с сыном даже выпускают по приглашению Французского ПЕН-клуба за границу, где она посещает Париж, Ниццу, Кельн, встречается с М. Шагалом, В. Некрасовым, В. Максимовым, А. Синявским, Е. Эткиндом, Г. Беллем.
Триумф, хотя запоздалый, конечно, так как дни Г. уже сочтены. И — под занавес — выразительная деталь из воспоминаний ее приемной дочери А. Аксеновой: «До конца жизни мама под подушкой в сумке держала свой паспорт и партийный билет и куда бы она ни выходила — носила с собой. На подтрунивание близких она отшучивалась: “Без бумажки ты — букашка”. Чего ей стоил этот паспорт?! Чего ей стоила партийная реабилитация?!»
Сергей Чупринин. ГИНЗБУРГ ЕВГЕНИЯ СЕМЕНОВНА (СОЛОМОНОВНА) (1904–1977)
Становиться писателем Г., разумеется, поначалу не собиралась. Зачем писать, когда послеоктябрьская действительность и без того сразу же открылась ей своей вдохновляюще солнечной стороной?
Г. и двадцати лет еще не было, когда, окончив казанский Восточный педагогический институт, она начинает преподавать, преимущественно историю ВКП(б), в казанских вузах, вливается в ряды борцов за дело Ленина — Сталина, держит пламенные речи на собраниях, затем готовит кандидатскую диссертацию, заведует кафедрой марксизма-ленинизма в университете и отделом культуры в газете «Красная Татария», а в 1935–1937 годах даже руководит русской секцией Союза советских писателей Татарии.
Читать дальше в блоге.