Если коротко, смерть других ставит под сомнение ваше собственное существование. Особенно, если это родители. Струна, связывавшая вас с теми, кто произвел на свет ваши боль и наслаждение, звучит при обрыве пронзительно и нестерпимо. Тем не менее некоторые пытаются этот звук развернуть в элегию.
Когда умирает мать, рвется еще и пуповина. Все время слышу мамин голос: делай то, не делай это. Мать — особенно тревожная мать — это проблема для ребенка и, следовательно, для мироздания. Семья моей мамы — сплошь ссыльные, иными словами, пришибленные, жители городов Пришиб: этому названию небольших поселков несть числа на границах империи. Сталинское время — страх быть сосланным снова (и теперь в более прохладные края) — вот что владело членами моей семьи в течение двадцатого века. Естественно, печать тревоги осталась на потомках.
Когда мы с мамой должны были встретиться в городе, это происходило всегда на том же самом месте — на Тверской у Телеграфа. Всегда буду помнить, как поднимался однажды от метро мимо гостиницы «Интурист», и увидел маму, стоявшую на тротуаре посреди московского июня с дорогущими лайковыми перчатками в руках. Мама стояла и плакала. В тот день объявили результаты зачисления студентов в МФТИ, и она не знала, что я поступил, всегда предполагая худшее. Перчатки она купила потому, что я всегда о них мечтал, обходясь варежками. Заплаканная, она протянула мне перчатки, а я обнял ее, и мы пошли на телефонный переговорный пункт сообщать отцу об удаче.
Когда умирает мать, обваливается половина мира, исчезают стены между тобой и пустотой.
***************************************
Мы малым отличаемся от неандертальцев и прочих древних людей. Мы обладаем способом накопления знаний, который не понятно, откуда происходит — не то из развития мозга, не то для развития нейронных связей. Как бы там ни было, но то, что когда-то немногочисленному тогда человечеству пришло в голову записывать для памяти, какое число мешков ячменя находится в том или ином хранилище, — это оказалось настолько могучим изобретением, что едва ли не вообще вся цивилизация с ее адронным коллайдером произошла из этой, в сущности, незамысловатой идеи складского учета.
Иными словами, первое движение разума к вершинам оказалось борьбой против забвения: давайте запомним то, что можно забыть. А забвение и ничто — вполне себе родственные сущности, если не одно и то же. Вот откуда следует, что философия Николая Федорова о воскрешении всех умерших — как единственной достойной цели для человечества — является примерно тем же, что и стронуло в гору культуру и мозг в самом начале.
Итак, культура развивает мозг, и наоборот. Искусственным интеллектом вполне может стать интеллект естественный, пошедший вспять благодаря многим машинным способам организации памяти. В самом деле, человек, переложивший труд воспоминания на полку возможностей механизмов, отчасти лишается возможности ошибаться в пользу… своего воображения. Слишком точный механизм не способен сообщить вам истину, хотя бы потому, что в некоторых ответах не сможет решиться выбрать то или другое показание. Лишая бытие погрешности, вы — в лучшем случае — обращаетесь к области молчания, за которым нет ничего, кроме старого знания.
Как же будет выглядеть человек, награжденный машинной памятью, то есть — забвением? Разумеется, это будет уже совершенно иная антропологическая формация. Что станет происходить с размерами нашей лобной доли, выгнутся брови, выдвинется челюсть? Или, напротив, нас ждет яйцеголовая планета Шелезяка? Это зависит от того, найдется ли решение для органа памяти — как его использовать, в качестве аккумулятора сознания или только балласта-якоря эго? Будет ли решение этого вопроса связано с языком, с его новым проявленным участием в создании вселенной? Или нас охватит тихое слабоумие?
В каждом кризисе есть шанс выстоять. Воспользуется ли им человечество — это тот самый вопрос, который нам предстоит решать собственными усилиями.
Александр Иличевский. Два текста
Если коротко, смерть других ставит под сомнение ваше собственное существование. Особенно, если это родители. Струна, связывавшая вас с теми, кто произвел на свет ваши боль и наслаждение, звучит при обрыве пронзительно и нестерпимо. Тем не менее некоторые пытаются этот звук развернуть в элегию.
Когда умирает мать, рвется еще и пуповина. Все время слышу мамин голос: делай то, не делай это. Мать — особенно тревожная мать — это проблема для ребенка и, следовательно, для мироздания. Семья моей мамы — сплошь ссыльные, иными словами, пришибленные, жители городов Пришиб: этому названию небольших поселков несть числа на границах империи. Сталинское время — страх быть сосланным снова (и теперь в более прохладные края) — вот что владело членами моей семьи в течение двадцатого века. Естественно, печать тревоги осталась на потомках.
Когда мы с мамой должны были встретиться в городе, это происходило всегда на том же самом месте — на Тверской у Телеграфа. Всегда буду помнить, как поднимался однажды от метро мимо гостиницы «Интурист», и увидел маму, стоявшую на тротуаре посреди московского июня с дорогущими лайковыми перчатками в руках. Мама стояла и плакала. В тот день объявили результаты зачисления студентов в МФТИ, и она не знала, что я поступил, всегда предполагая худшее. Перчатки она купила потому, что я всегда о них мечтал, обходясь варежками. Заплаканная, она протянула мне перчатки, а я обнял ее, и мы пошли на телефонный переговорный пункт сообщать отцу об удаче.
Когда умирает мать, обваливается половина мира, исчезают стены между тобой и пустотой.
Другой текст читать в блоге.