Александр Иличевский. Два текста

Если коротко, смерть других ставит под сомнение ваше собственное существование. Особенно, если это родители. Струна, связывавшая вас с теми, кто произвел на свет ваши боль и наслаждение, звучит при обрыве пронзительно и нестерпимо. Тем не менее некоторые пытаются этот звук развернуть в элегию.
 
Когда умирает мать, рвется еще и пуповина. Все время слышу мамин голос: делай то, не делай это. Мать — особенно тревожная мать — это проблема для ребенка и, следовательно, для мироздания. Семья моей мамы — сплошь ссыльные, иными словами, пришибленные, жители городов Пришиб: этому названию небольших поселков несть числа на границах империи. Сталинское время — страх быть сосланным снова (и теперь в более прохладные края) — вот что владело членами моей семьи в течение двадцатого века. Естественно, печать тревоги осталась на потомках.
 
Когда мы с мамой должны были встретиться в городе, это происходило всегда на том же самом месте — на Тверской у Телеграфа. Всегда буду помнить, как поднимался однажды от метро мимо гостиницы «Интурист», и увидел маму, стоявшую на тротуаре посреди московского июня с дорогущими лайковыми перчатками в руках. Мама стояла и плакала. В тот день объявили результаты зачисления студентов в МФТИ, и она не знала, что я поступил, всегда предполагая худшее. Перчатки она купила потому, что я всегда о них мечтал, обходясь варежками. Заплаканная, она протянула мне перчатки, а я обнял ее, и мы пошли на телефонный переговорный пункт сообщать отцу об удаче.
 
Когда умирает мать, обваливается половина мира, исчезают стены между тобой и пустотой.
 
***************************************
Мы малым отличаемся от неандертальцев и прочих древних людей. Мы обладаем способом накопления знаний, который не понятно, откуда происходит — не то из развития мозга, не то для развития нейронных связей. Как бы там ни было, но то, что когда-то немногочисленному тогда человечеству пришло в голову записывать для памяти, какое число мешков ячменя находится в том или ином хранилище, — это оказалось настолько могучим изобретением, что едва ли не вообще вся цивилизация с ее адронным коллайдером произошла из этой, в сущности, незамысловатой идеи складского учета.
 
Иными словами, первое движение разума к вершинам оказалось борьбой против забвения: давайте запомним то, что можно забыть. А забвение и ничто — вполне себе родственные сущности, если не одно и то же. Вот откуда следует, что философия Николая Федорова о воскрешении всех умерших — как единственной достойной цели для человечества — является примерно тем же, что и стронуло в гору культуру и мозг в самом начале.
 
Итак, культура развивает мозг, и наоборот. Искусственным интеллектом вполне может стать интеллект естественный, пошедший вспять благодаря многим машинным способам организации памяти. В самом деле, человек, переложивший труд воспоминания на полку возможностей механизмов, отчасти лишается возможности ошибаться в пользу… своего воображения. Слишком точный механизм не способен сообщить вам истину, хотя бы потому, что в некоторых ответах не сможет решиться выбрать то или другое показание. Лишая бытие погрешности, вы — в лучшем случае — обращаетесь к области молчания, за которым нет ничего, кроме старого знания.
 
Как же будет выглядеть человек, награжденный машинной памятью, то есть — забвением? Разумеется, это будет уже совершенно иная антропологическая формация. Что станет происходить с размерами нашей лобной доли, выгнутся брови, выдвинется челюсть? Или, напротив, нас ждет яйцеголовая планета Шелезяка? Это зависит от того, найдется ли решение для органа памяти — как его использовать, в качестве аккумулятора сознания или только балласта-якоря эго? Будет ли решение этого вопроса связано с языком, с его новым проявленным участием в создании вселенной? Или нас охватит тихое слабоумие?
В каждом кризисе есть шанс выстоять. Воспользуется ли им человечество — это тот самый вопрос, который нам предстоит решать собственными усилиями.

Один комментарий к “Александр Иличевский. Два текста

  1. Александр Иличевский. Два текста

    Если коротко, смерть других ставит под сомнение ваше собственное существование. Особенно, если это родители. Струна, связывавшая вас с теми, кто произвел на свет ваши боль и наслаждение, звучит при обрыве пронзительно и нестерпимо. Тем не менее некоторые пытаются этот звук развернуть в элегию.

    Когда умирает мать, рвется еще и пуповина. Все время слышу мамин голос: делай то, не делай это. Мать — особенно тревожная мать — это проблема для ребенка и, следовательно, для мироздания. Семья моей мамы — сплошь ссыльные, иными словами, пришибленные, жители городов Пришиб: этому названию небольших поселков несть числа на границах империи. Сталинское время — страх быть сосланным снова (и теперь в более прохладные края) — вот что владело членами моей семьи в течение двадцатого века. Естественно, печать тревоги осталась на потомках.

    Когда мы с мамой должны были встретиться в городе, это происходило всегда на том же самом месте — на Тверской у Телеграфа. Всегда буду помнить, как поднимался однажды от метро мимо гостиницы «Интурист», и увидел маму, стоявшую на тротуаре посреди московского июня с дорогущими лайковыми перчатками в руках. Мама стояла и плакала. В тот день объявили результаты зачисления студентов в МФТИ, и она не знала, что я поступил, всегда предполагая худшее. Перчатки она купила потому, что я всегда о них мечтал, обходясь варежками. Заплаканная, она протянула мне перчатки, а я обнял ее, и мы пошли на телефонный переговорный пункт сообщать отцу об удаче.

    Когда умирает мать, обваливается половина мира, исчезают стены между тобой и пустотой.

    Другой текст читать в блоге.

Добавить комментарий