Анатолий Головков. ЛЕСОПИЛКА

Сенька Дронов до китайцев лущил чураки и состоял рамщиком-распиловщиком. Шпон на фанеру бывал у него ого-го! И все равно, когда китайцам лесопилку продали вместе с окрестным лесом, китайцы Сеньку сократили.

Стал он колоть свиней.

От флотского деда достался ему кортик — нет удобней штуки.

В ноябре по первому снежку детей уводили, Сеньку оставляли одного с хряком. Поросенок кричал от плохого предчувствия; Дронов ему зубы заговаривал. А потом без замаха — одним ударом — через шею в сердце. Подвешивал тушу к балке сарая головой вниз. Палят и свежуют пусть сами. А он кружку подставлял, кровь пил. На парное мясцо да на печенку жареную под стопку никогда не оставался.

Иногда после забоя свиньи тянуло на лесопилку. Шел, забрызганный кровью, смотреть, как китайцы таскают бревна тросом, пилят их и лущат, вздыхал, шел прочь домой водку пить.

Так он попил-попил водку, подумал-подумал, взял кортик да и пошел по контракту в Украину.

Ехали на танках по морозцу на запад, пели Киркорова, давили гусей.

Под Киевом не просыхали. Гуляли, ох, как круто, начальство хвалило, и пили всё подряд, что в магазине найдут.

Выпивши, лезли в дома. Плакали дети, причитали женщины.

Там Дронов резал кого не попади. Старик в трениках — старика, старуха — старуху, собака громко лает — собаку.

Ребята из его взвода завидовали даже: как ловко режет Дронов, мастерство не пропьешь.

Рушником кортик вытирал, приговаривал: дед его, когда Кёнигсберг брал, тоже порядок любил. Но не считал и не помнил, кого, где и сколько.

Очухался Дронов, когда почти весь его штурмовой батальон тероборона положила под Ирпенем да Бучей.
Нагляделся, как русские офицеры кончают своих же раненых из пистолета в затылок, бросают под технику, на радость крысам и бездомным псам, пока кишки не сгниют.
Запросился домой.
Пригрозили не заплатить.
Остался, дали сержанта, послали на юг при гаубице.
А там в одном бою гаубицу в клочья, весь расчет лёг, ему оторвало правую руку и глаз вытек.

Что же, выучился Дронов прикуривать левой рукой и смотреть на мир правым глазом: зато не двоится.
Всё, что он умел, это пилить бревна, лущить чураки на фанеру и резать свиней.
Теперь же он не мог ни пилить, ни лущить, ни резать.
После госпиталя прицепил медаль «За освобождение Мариуполя», полетел домой.
Почти час в самолет не пускали, грузили воинские гробы.
Сержант Дронов насчитал восемнадцать. После перестал, снял шапку, положил на себя крест и отвернулся к иллюминатору.

Софушка Дронова, в девичестве Бойко, мужа не ждала так скоро. Поэтому инвалид застукал ее с дрессировщиком собак Несмеяновым.
Хотя гостинцев из Украины навез: три фена, планшет, косметичку с тушью и лаком, шпильки красные тридцать шестого размера, айфон, набор трусиков «Неделька» и коробку с шоколадной буквой «Z» в пурпурной глазури с белой каймою. Подарок командира полка.

Софушка съела только верхнюю палку, получилась цифра «7» — остальное племяннику к чаю.

Оставил всё, пошел к матери.
Там теперь у Дронова свои комнаты в полуподвале, отдельный вход, портрет Путина. И еще фотография в рамке, где друзья его, еще живые и счастливые, с оружием, топырят пальцы — возле трофеев, стиралок, бойлеров и кофеварок.

Китайцы весь лес выкорчевали с корнями. Если сверху смотреть, вместо тайги — черный квадрат, примерно на час лёту. Лесопилку русскую они бросили и уехали в Китай.

Оформил Дронов самозанятость, починяет электроприборы.
А вечерами приходит Жанна Арбузова. Муж, сказали, без вести, но нашелся: в плену. Теперь надо обмена ждать, а когда будет обмен, поди узнай, собака его задери. И сколько терпеть без мужика?

Жанна смазлива, только глуповата, из двух техникумов выгнали. Прическа районной училки, глаза зовущие, блядские. О таких всегда мечтал Дронов, когда еще дрочил в школьном сортире.

Она сама раздевает Дронова после самогона на черемше. Ложиться он с нею не любит, после контузии что-то с башкой. Она садится, просит только культю голую не показывать, страшно.
Он отстегивает протез и не показывает. А другой рукой курит и хватается за грудь Жанны, как за спасительный буй в штормовом море.
Попеременно.

Но как спасешься? Если нет-нет, да мучат сны.
В одном таком сне сам батька Николай звал гвардии сержанта Дронова на берег Амура как бы чайку попить. А в на самом деле там стояли эти. Вот блядь! И кто звал? Лица бледные, испачканы кровью и грязью. Кто в домашнем халате и тапочках, кто с курицей на руках, кто с велосипедом, кто в сарафане с вышиванкой, кто с куклой.
Смотрят на Дронова: не узнаешь ли, дядь?
Как не узнать!
— Вот их ты за что? — спрашивает батька Николай, прищурившись библейским прищуром.
— Приказ был, — отвечает Дронов, пытаясь по-доброму усмехнуться, но получается улыбка сатира.
Тут земля под ногами расступается, из трещин вырывается пар, и чувствует Дронов, как ноги медленно увязают в горячей жиже, проваливаются.

И он просыпается.
Ох, ох, душно, плохо, пот в глаза, руки дрожат.
Жанна рядом, под ватным одеялом, тоже вся потная, как в прачечной, наваливается на Дронова грудью белой, словно задушить желает.

— Нет! — кричит Дронов в пространство, и соскальзывает с лежанки. Подходит к портрету, смотрит на него уцелевшим глазом.
— Я, конечно, дико извиняюсь, командир, но по ту сторону спрашивают: за что их кортиком-то? И за каким чертом им нужен наш русский мир? А меня за что мучить?
Портрет усмехается криво.

Сержант Дронов бредет вверх по лестнице, шатаясь, толкает дверь ногой, и перед ним рассвет.
Полосы тумана на Амуре, ели в измороси, да еще с крыши что-то желтое капает.
То ли вверх, то ли вниз.