Я воровал берёзовые чурки
и соскребал с коры сосновый клей,
чтобы в огне обшарпанной печурки
моей осине было веселей.
И, словно растревоженные мысли,
где каждая по своему права,
чернильным дымом из печи, как мыши,
бежали в небо мокрые дрова.
Я жил, нигде не прикипая к месту,
и руки примерзали к топору,
когда, скрипя, торжественную мессу
осины совершали поутру.
Я жил в краях, где из-под ледостава
бездомные ломились топляки,
но злая, подозрительная слава
брела за мной вдоль берега реки
и тёмным лесом, тропками прошитом,
где, не предав ни Ягве, ни Христа,
я шёл снегами Вечным русским Жидом,
и мне вслед свистели поезда.
А впереди, отмеривая даты
и километры, плелся зимний лес —
как Моисей, седой и бородатый,
и как Христос, вернувшийся с небес.
Ефим Бершин
Я воровал берёзовые чурки
и соскребал с коры сосновый клей,
чтобы в огне обшарпанной печурки
моей осине было веселей.
И, словно растревоженные мысли,
где каждая по своему права,
чернильным дымом из печи, как мыши,
бежали в небо мокрые дрова.
Я жил, нигде не прикипая к месту,
и руки примерзали к топору,
когда, скрипя, торжественную мессу
осины совершали поутру.
Читать дальше в блоге.