Михаил Бару. С самого детства…

С самого детства, с тех самых пор, когда я увидел первую картинку в книжке, мне хотелось в нее уйти. Не во всякую, конечно. Самым первым было желание спрятаться в каменный дом поросенка Наф-Нафа и прожить в нем всю жизнь. Потом хотелось пробраться в какую-нибудь героическую картину вроде «Чесменского боя», чтобы постоять на капитанском мостике, дать команду «На абордаж!» и быстро вернуться в школу в звании капитана первого ранга с Георгиевским крестом на груди и наградным кортиком «За храбрость». Одно время собирался я в «Свободу, ведущую народ» Делакруа — мальчишкой с двумя пистолетами, потом во времена Петра Первого, но не в «Утро стрелецкой казни», а в картину Серова, чтобы вместе с ним руководить строительством Санкт-Петербурга, брить бояр и строить корабли. Хотелось оказаться алхимиком на картине Тенирса, Суворовым, переходящим через Альпы, написанные Суриковым… Из песни слов не выкинешь — хотел быть Лениным на картине уже другого Серова, где вождь мирового пролетариата провозглашает Советскую власть на Втором съезде Советов. (Пусть подымет руку тот, кто в нашем советском детстве этого не хотел.) Список длинный — всего не упомню. И все же каменный домик Наф-Нафа, пусть заброшенный и сильно обветшавший…

Бродил я по выставке акварелей Исторического музея «Пейзажи старой Москвы» и, глядя на первопрестольную столицу конца восемнадцатого и начала девятнадцатого веков, жалел о том, что нельзя съежиться до размеров спички и влезть в какой-нибудь «Вид Новоспасского монастыря и Крутицкого подворья со стороны Москвы-реки» или в «Окрестности реки Яузы», или в «Вид на храм Христа Спасителя, Каменный мост и Кремль от набережной Москвы-реки», к деревянным заборам, коровам, рыбакам, портомойне, развешанному на веревке постиранному белью, утлым лодчонкам, мужикам, бабам, ребятишкам, собакам, щегольским коляскам, франтам, зевакам, горластым пирожникам, сбитенщикам, к заброшенному Кремлю с кустиками и даже деревцами, выросшими на его обветшавших стенах и башнях, к Триумфальным воротам на Страстной площади, чрез которые въезжал Александр Первый во время коронационных торжеств… Короче говоря, в Москву, которая тогда была провинцией у моря. Влезть и уйти подальше вглубь от рамы, куда-нибудь за угол, за стену Китай-города, на другую улицу, чтобы никто и даже вечно не смыкающая глаз музейная старушка не смогли вытащить обратно*.

Поселиться где-нибудь на берегу Яузы, в небольшом одноэтажном домике с мезонином и деревянными оштукатуренными колоннами. Никогда меня не привлекали дворцы, но всегда хотелось жить в домике с мезонином, чтобы утром выходить на маленький, скрипучий деревянный балкон в халате с кистями и в подзорную трубу озирать окрестности или не озирать, а просто зевнуть и потянуться так, чтобы каждая косточка хрустнула, и велеть какой-нибудь Агафье или Прохору нести умываться. И чтобы комнатки были небольшие, и горшки с геранью, традесканцией и бегонией на всех подоконниках и жардиньерках, и клетка с канарейкой, и клетка со щеглом, и собака, чтобы лежать у ног, когда я читаю или дремлю в кресле-качалке, и чтобы в буфете за цветными стеклами ни одной бутылки, а только графины и графинчики с домашними настойками, запеканками, наливками, и чтобы вязанье жены, которым играет котенок**… сам понять не могу, откуда это во мне? Откуда такая непреодолимая тяга к мещанскому быту… Ведь я в молодости Канта пытался читать, у меня даже тетрадка школьная была с выписками из «Критики чистого разума», и вообще я человек либеральных взглядов, но… чай или кофе из простых фаянсовых кружек пить не люблю — подавай мне тонкие, фарфоровые, с прозрачными на просвет стенками и изящными блюдцами.*** В детстве рос в обычной советской квартире со смежными комнатами и совмещенным санузлом. На одной из стен моей комнаты висел портрет Чехова. И все. Три другие стены, не считая книжных полок, были совершенно голыми. У нас не было даже слоников, даже ковра на стене, и обои… Впрочем, у нас и обоев не было, а были оштукатуренные стены с простым геометрическим рисунком из палочек и кружочков. Мещанские цветы на обоях мне могли присниться только во сне. Никогда у нас не было графинов, и соленые огурцы на стол подавали не в красивой огуречнице кузнецовского фарфора, а в обычной суповой тарелке с зеленым ободком…

Как ни крути, а без кухарки и прачки не обойтись. Придется пойти служить в какой-нибудь департамент. Дослужусь до столоначальника и заведу кур. Пусть Агафья за ними смотрит. Или Прохор. Поросенка заводить, пожалуй, не стану. Визг от него, амбре… Или не пойду служить в департамент, а стану преподавать в университете, скажем, химию или средневековую историю. Чтобы по вечерам ко мне приходили университетские товарищи и мы могли бы за чаем с наливками и яблочным пирогом следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое… И рюмки для наливок маленькие, с золотым ободком по краю и тоненькими ножками, чтобы можно было их за эти ножки вертеть пальцами. И в горке из красного дерева десятка два фарфоровых безделушек — галантных кавалеров, барышень, охотников с собаками, пастушек, изящных табакерок и подсвечников с амурами… или часы с амурами… или кулебяка на четыре угла с грибами, гречневой кашей, яйцами и сомовьим плесом… или чтение вслух карамзинского «Вестника Европы»… или партия в стуколку с прикупом… или всё вместе.

По выходным дням можно было бы сидеть с удочкой на Яузе, а не то пойти с лопатой и мешком в Кремль, который в то время толком не охранялся, искать старые подземные ходы и, конечно, библиотеку Ивана Грозного. Тогда ее еще можно было найти. Или не ходить, а организовать из соседских детей археологический кружок, дать им всем лопаты, совки, и пусть перекапывают огород в поисках египетских пирамид или Трои; или брать уроки рисования, чтобы потом целыми днями сидеть с мольбертом в каком-нибудь московском дворике, или на бульваре, или у Китайгородской стены, или у церкви, или на набережной Москвы-реки и рисовать допожарную Москву; или, если не окажется таланта к рисованию, учить петь канарейку «Коль славен наш Господь в Сионе»; или проверять, как несутся куры; или спать после обеда над свежим номером «Московских ведомостей», потом проснуться, достать из погреба и съесть оставшийся от обеда ломоть тамбовской ветчины с зеленым горошком, напиться кофею, сесть за бюро красного дерева и, разбрызгивая пером чернила, размашисто написать в дневник: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек», или: «Иногда кажется, что Россия предназначена только к тому, чтобы показать всему миру, как не надо жить и чего не надо делать», или не писать, а просто думать об этом перед сном, укрывшись с головой толстым ватным одеялом.****

* Про холеру, антисанитарию, выгребные ямы во дворах, сырую воду, пиявки вместо таблеток от гипертонии, малиновое варенье и липовый цвет вместо антибиотиков, крепостное право вместо конституции, летом постоянную пыль на улицах от высушенного солнцем конского навоза, сточные канавы, в которых можно сломать ногу, я знаю.

** С котенком, конечно, перебор, но кто-то же должен катать по полу клубки с шерстью. Пусть это будет подобранный на улице умирающий котенок. Можно его выходить, выкормить и, поскольку я взрослых котов терпеть не могу, подарить знакомым, а самим подобрать нового.

*** Мизинец, правда, не отставляю. Это было бы слишком.

**** Родись я не в девятьсот пятьдесят восьмом, а лет на двести пораньше, может, и тянуло бы меня не в прошлое, но в светлое стремительное будущее без слоников, фарфоровых статуэток и жардиньерок. Может, рисовал бы я в мечтах не тихую и сонную провинциальную Москву, а небо в алмазах, черные квадраты на стенах картинных галерей, кружки и ложки из полированной нержавеющей стали, сверкающие небоскребы, ракеты, многотысячные демонстрации и автозаки.