Демьян Кудрявцев. ЦВЕТКОВ. СТАРШИЙ

Где-то в палате мер и весов лежат эталоны метра и килограмма. На кладбище в маленьком городе Реховоте лежит образец высочайшего достоинства и пример несправедливости и неблагодарности русской поэтической судьбы.

Он умер в двадцати минутах ходьбы от места, куда меня сейчас и 32 года назад ненадолго закинуло. Наше дошкольное детство с разницей в четверть века прошло в одном городе тоже. Там сейчас война. Прямо перед его болезнью мы вместе вели семинар и договорились увидеться уже без студентов, но не случилось, осталась только эсэмэска: «Собирался, но вдруг устал, будет еще оказия».

Поэт невероятного масштаба, каких на поколение в любой литературе – наперечет, умер в чужом, хоть и приятном ему, месте, так никогда и не ощутив при жизни в полной мере полагавшегося ему признания. На другом языке он был бы и лауреат, и академик, но это ладно. Способ думать и говорить – такой естественный для него, такой постфактум очевидный и смелый, строгий и стройный, – вот что должна была взять от него культура при жизни, а не возьмет и сейчас.

Цветков был для меня примером не только человеческого, но и поэтического достоинства – как на микроуровне выделки строки, так и на макро, – его смелость и решимость явлены полностью в ниспровергающих канон переводах, но прежде всего – в его многолетнем молчании, наверняка мучительном для много писавшего автора с устоявшейся поэтикой и большой аудиторией, но на самом деле – целебном, создавшем для нас еще одного (может быть даже более крупного) поэта, цельного и нового. Своим молчанием и триумфальным возвращением он задал для следующего поколения авторов не только высочайшую планку требовательности к себе, не позволявшую ему тиражировать годами уже достигнутое, но и дал надежду и ориентир всем временно онемевшим.

Меня всегда поражало, как он совмещал запредельную синтаксическую лихость, сложность прямо эквилибристическую, с чистотой почти классической повествовательности, с железной дисциплиной и ритма, и сюжета. Но еще точнее была его поза, нет – стойка, изнутри которой он это говорил. Калека в жизни (иная, но схожая упертость была свойственна и Дашевскому, такое ощущение, что те, кому стоять труднее, делают это увереннее и тверже), в стихе и разговоре он казался быком или даже кентавром, ироничным и неторопливым от переполнявшей его силы.

Когда-нибудь – когда и если – на востоке нашей речи наконец произрастет свобода, я уверен, это будет свобода Алексея Цветкова – умная, изобретательная, безграничная, ответственная. И его работа над языком и общественным сознанием продолжится, как идет она и сегодня, но не только среди друзей, специалистов, учеников, а среди всех, в ком добровольно, а не насильно привитая кириллица даст новый росток. Сам Алексей Петрович в такое не верил и на такое не рассчитывал, представляя собой нечастое, но вполне обоснованное сочетание гуманиста и мизантропа, но мне хочется думать, что и он мог ошибаться, что не всё потеряно навсегда, что оказия еще будет, – в частности, Цветкову и благодаря.