Сергей Чупринин. ШАПОРИНА (УРОЖД. ЯКОВЛЕВА) ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА (1879-1967)

Дворянка, выпускница Екатерининского института благородных девиц, художница, обучавшаяся в Императорской академии художеств в Петербурге и у Матисса в Париже, создательница первого в советской России Театра марионеток, переводчица с французского, итальянского и немецкого языков, Ш. прожила почти восемьдесят восемь лет. И почти семьдесят из них вела дневник: первая запись сделана 14 ноября 1898 года, последняя – 19 марта 1967-го, менее чем за два месяца до ее кончины.

Случай беспримерный – еще и потому, что, в отличие, предположим, от К. Чуковского и М. Пришвина, которые тоже многие десятилетия вели свои дневники, но вели их все-таки с оглядкой на возможную перлюстрацию, Ш. будто вовсе ничего не боялась. Так что здесь всё без прикрас и всё без умолчаний – царизм, революция, военный коммунизм и нэп, сталинский террор, годы блокады, послевоенная вспышка террора, время Оттепели.

Конечно, судьба была удивительно милостива к Любови Васильевне: ее, — говорит С. Боровиков, — «миновали репрессии, она не арестовывалась, не была выслана из Ленинграда в “антидворянскую” кампанию после убийства Кирова и даже в конце жизни побывала в Женеве, где жили ее братья». Более того, — прибавляет С. Экштут, — «много и тяжело работая, она никогда и нигде не служила, то есть не была штатным сотрудником советских учреждений. Лишь в дни блокады Ленинграда Шапорина, чтобы получать рабочую карточку, устроилась медсестрой в госпиталь. Эта уникальная невключенность в советскую систему — с ее обязательными для всех штатных сотрудников трудовым распорядком, собраниями, обличениями “врагов народа”, коллективными резолюциями, еженедельными политинформациями и ежегодными принудительными займами — и позволила Шапориной сохранить незамыленность взгляда и независимость суждений».

Все эти безбожные годы она оставалась не просто верующей христианкой, но человеком Церкви – «неуклонно, — процитируем Р. Фрумкину, — посещала службы, заказывала панихиды по усопшим, в трудные минуты мысленно обращалась к евангельским текстам», и каждое утро молилась, мечтая дожить до суда над коммунизмом и над Сталиным: «Этот суд должен состояться».

Наделенная даром дружбы, Ш., — по словам М. Степановой, — «была накоротке со всем Петербургом-Ленинградом и половиной Москвы». Круг общения разумеется, менялся, но сохранялись в нем и константы, собеседники, свидетельства о которых особо важны, — ее слабохарактерный и непутевый муж композитор Ю. Шапорин, А. Ахматова и А. Толстой, А. Остроумова-Лебедева и Н. Альтман, С. Прокофьев и Д. Шостакович, М. Юдина и Е. Мравинский, М. Лозинский и Н. Тихонов… Поэтому вполне понятно, что, когда началась война, Ш. попытались принудить к доносительству, и она, — продолжим цитировать Р. Фрумкину, — «в конце концов, сочла тактически менее рискованным согласиться и несколько раз писала “донесения” о том, какие “правильные” люди ее окружают – пока, наконец, не упросила оставить ее в покое из-за ее “бесполезности”».
Зато в дневниках всё писала без утайки. И о себе самой тоже, не скрывая ни приступов отчаяния, ни душевной слабости, ни время от времени все-таки посещавших ее потачек правящей великодержавности. Б. Парамонов с позицией сегодняшнего дня говорит об этих потачках как о Стокгольмском синдроме. Возможно, хотя еще возможнее перед нами естественное для человека с дворянскими корнями проявление государственнических инстинктов, когда так радуешься державной мощи России, что даже и в агрессивном сталинском империализме готов найти своего рода достоинства.

Временами Ш. хочется поправить, сделать, может быть, купюры в ее тексте. Ну, когда, например, она пересказывает в дневнике самые нелепые, иногда оскорбительные слухи о евреях. Но что поделаешь, если, — размышляет М. Степанова, — «простодушный и неискоренимый антисемитизм — такая же черта ее душевного облика, как страстный патриотизм — и желание умереть в Риме (“только там”), как любовь и ненависть к русской стихии (“народ подлый, а не правительство”); как обидчивость и отходчивость. Как дворянская спесь (все, раздражавшее ее в нелюбимом сыне, объяснялось шапоринской — мещанской — кровью) и природный демократизм (“При чем же тут аристократизм? Просто я, очевидно, как и вы, не сукина дочь! Я просто их презираю”). И — как способность менять и надстраивать отношение к событию, человеку, стране».

Тем и сильны дневники Ш., что неотретушированной правдой, в которую всё вместилось и в которой всё, конфликтуя, совместилось: несправедливо желчные высказывания о некоторых своих знакомых и готовность в случае беды без рассуждений броситься им на помощь, антисемитские рулады и то, что она, отказывая себе во всём, вырастила двух дочерей своего покойного друга-еврея, молитвенное отношение к Святой Руси и ненависть к совгражданам как толпе «дикарей, стоящих на самой низкой ступени развития».

Почти семьдесят лет скрытой от всех работы, два тома, более тысячи ста страниц печатного текста – и ведь всё это могло погибнуть. «Я схожу с ума, когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники», — вспоминает В. Каверин слова Ю. Тынянова, сказанные ему в 1937 году.

Ш., слава Богу, свой дневник для нас сохранила.

Соч.: Дневник. В 2 тт. М.: Новое литературное обозрение, 2012.