Марина Шаповалова. ШАЛАМОВ

Господь, в которого Шаламов не верил, позволил человеку, одарённому чувством слова, извлечь себя из самых последних кругов земного ада. Или оказаться в малом числе чудом оттуда извлечённых, возвращённых в жизнь. Чтобы словом засвидетельствовать то, чего человеку ни пережить, ни увидеть нельзя. «А если видел — лучше ему умереть».

Поэзия таким образом единичными голосами сказала о себе, что она возможна после «Освенцима» и Колымы. Отослав Данте скромный упрёк в том, чего он не заметил: в воронку до самого адского дна ведут ворота воздушных замков изящной словесности.

Литература романтизировала, облагораживала, преображала действительность, в себе самой находя доказательства своей, врачующей души, силы. Шаламов сказал: литература врёт. Созданное и возвышенное ею благородство сковыривается одним грязным ногтем зловонного урки. И никаких отдушин нет там, где человек расчеловечивается в ничтожные сроки, добивая и расчеловечивая себе подобных до состояния, неведомого никакому зверю.

Всё человеческое в человеке уничтожимо достаточной для каждого силовой концентрацией зла, сказал Шаламов. Меры разные, но за пределом не может быть рядом живой кошки. И там человек может быть изнасилован во все щели, раздавлен, выхолощен до моргающей биосубстанции, если смерть не освобождает его раньше. Потому что самое предательское в человеке — неистребимое, животное стремление выжить.

Он отрицал, что достоинство, воспитанное тысячелетиями культуры, способно самосохраняться. Потому что культура насквозь неправдива, полна привлекательных соблазнов, глупо стыдлива и пуглива, к тому же.
Он был оставлен и явлен нам, чтобы показать запредельную выживаемость человеческого достоинства.

Сухого, негибкого, оголённо-нервного, больного, искорёженного.

Но сохранённого и возросшего.