Анатолий Головков. ИГОРЮ ИРТЕНЬЕВУ 75

Кажется, мы еще пилим по Тверской после случайной встречи, он в свою редакцию, я в свою, и времена почти вегетарианские, и кепчонка набекрень.

Такое ощущение, что вот компании наши, моя и его, самые прекрасные, и если большой сбор — они вместе, уже знаменитые и еще не очень, — ух, сколько народу умного, ироничного, с блестящими глазами.
Смерти ни одной; вон они на кухне со стаканами.
Их картины дают надежду.
Их книжки пробивают косность и жлобство.

А сегодня нас вынуждают всего этого снесняться? Нашего Арбата, нашей Сретенки, наших кособоких дач и могил на Ваганьково? Да нафиг!

Игорь со своей полуусмешкой часто напоминал мне пацана на трамвайной площадке, что ездит без билета. Ну, скажем, по Бульварному кольцу.
А зачем поэту билет?

Иртеньев шутил, читал, мы ржали и восхищались, до чего точно. И плевать что хмурятся в кабинетах: снова этот Иртеньев!

Игорь из телевизионного «Правдоруба» вырос за эти годы в крупного поэта, его читают тысячи, поклонников куча.
И многим кажется, — как это легко и славно: взять стило и написать «под Иртеньева». Или даже если получится, — лучше Иртеньева написать, вот так вот!
Но язык у него особый, имитировать его трудно. Еще и потому что это чистый язык и тщательное стихосложение.
Ну, пусть ребята пробуют.

В мире по понятным причинам Россия не в моде.
А нам-то, лохматым, что делать, если мы в ней родились? Не мы развязали эту бойню в Украине. Сжать зубы, терпеть, и не молчать, говорить, писать. Пытаться показать, что наш мир вовсе не такой, как у поклонников идеологии Z.

У Игоря Иртеньева Россия своя.
То есть, — какая была всегда: с ее Москвой, дворам и подворотнями, песенками и картинками.
И в книжках она у него такая, что смешно, и больно, и не заменишь ничем.
Там он не в смокинге, а в свитере, еще не в Израиле, не в Кармиэле… Не удостоенный орденов и прижизненных памятников — идет себе вдоль забора, насвистывает песенку. Сидит в пивной, едет в электричке — слушает странную воробьиную жизнь.

Дай Бог тебе здоровья и удачи, дорогой! Мазаль тов!

* * *
На Павелецкой-радиальной
Средь ионических колонн
Стоял мужчина идеальный
И пил тройной одеколон.
Он был заниженного роста,
С лицом, похожим на кремень.
Одет решительно и просто —
Трусы,
Галоши
И ремень.
В нем все значение имело,
Допрежь неведомое мне,
А где-то музыка гремела
И дети падали во сне.
А он стоял
Мужского рода
В своем единственном числе,
И непредвзятая свобода
Горела на его челе.