Борис Херсонский. Речь под давлением (памяти Алексея Цветкова)

Психологически нелегко писать о самом значительном для тебя поэте в день его кончины.

Тем более это касается тех, с кем ты находился рядом во времени, а иногда и в пространстве. Здесь личные отношения и литературные пристрастия то совпадают, то вступают в противоречие, которое на фоне бурных политических событий может стать и антагонистическим (как нас учили на семинарах по философии)…

…его поэзия имеет для меня «импринтинговое» значение. Когда-то молодой Алексей учился в Одессе — ему было чуть больше семнадцати, мне — чуть меньше четырнадцати. Ранние стихи Алексея производили на нас фантастическое впечатление. «Я колоколом был, когда я не был…» Три года разницы тогда имели огромное значение. Я находился далеко на периферии литературной одесской компании середины шестидесятых и очень остро чувствовал дистанцию возрастную, и — что греха таить — Алексей в «желтой майке лидера» был далеко впереди лучших из нас.

Он уже тогда был диссидентом. А мы только учились не любить советскую власть по-настоящему (шутки не в счет). Он был католиком. А мы находились в периоде религиозных исканий, склоняясь к православию. Но мы были ищущими, а он — нашедшим. И это тоже производило на нас впечатление. Я четко помню только одну нашу встречу на углу Греческой и Канатной… Но стихи Алексея присутствовали в моей жизни именно с конца шестидесятых.

Вновь мы встретились почти сорок лет спустя. Позади у Цветкова было семнадцать лет поэтического молчания и «второе рождение». И сам я молчал (вернее — не записывал своих стихов) несколько лет, долго ходил, согнувшись, и незадолго до нашей встречи начал распрямляться. Принято говорить и писать, что Алексей вернулся в поэзию другим. Но для меня этого перерыва как бы и не было. Некоторые изменения в поэтике Цветкова, так легко замечаемые и даже педалируемые критикой, казались мне (и поныне кажутся) поверхностными, несущественными. Годы перерыва были для меня заполнены голосом Цветкова из радиоприемника по программам радио «Свобода».

За эти годы Алексей из католика превратился в атеиста, вернее — в богоборца, вроде библейского Иакова: он неустанно сражается с некоей пустотой, в которой ранее присутствовал Бог. Но — и об этом тоже писалось — в его стихах пустота оживает и «отсутствующий» Бог сохраняет энергию и могущество. Если либерализм может быть жестким — то именно таков Цветков, для него идеал Свободы свят, и любое ограничение, даже намек на ограничение свободы, для него неприемлемо. Он был патриотом Соединенных Штатов Америки. Потом уехал в Израиль… Но в этом патриотизме куда меньше накала и страсти, чем в отношении к России, стране, из которой Алексей был выслан в 1975 году.

не с цепными кто кычет у миски к утру
где вождя на притворной гимнастке женили
если выпало с теми кто умер умру
чем шептаться с живыми
мне сирена тревоги с младенческих лет
сладко пела о ненависти и помосте
а у казни в строю даже выживших нет
заманить меня в гости

Страна, впрочем, называлась иначе…

В психиатрии есть термин «речь под давлением». Это не патология, скорее — прием для того, чтобы убедить собеседника. Думаю, что для человека пишущего можно употребить термин — текстовой напор. Цветков писал много, очень много. Его критики ставили высокую продуктивность ему в вину. Но Цветкову всегда было что сказать, и он умел говорить. Свобода поэтического высказывания — часть столь дорогой нам свободы слова. Можно, конечно, сказать, что Цветков торопился. Да, мы принадлежим к поколению, которому приходится торопиться. Наше молчание будет длиться куда дольше, чем наша речь. Бесконечно дольше. И с каждым годом мы чувствуем это все острее. Вот и для Алексея Цветкова сбылось дальнейшее молчание.

Вечная память.