ЮЛИЯ ДРАБКИНА / ЮЛИЙ ГУГОЛЕВ

Это плоскую землю горящий покрыл бурелом
или время разбилось, себе самому не синхронно?
То по суше идет полоумный, махая веслом,
громогласно себя нарекая последним хароном.

Обезумевший грека, останься у нас на постой,
чтобы сунуть дрожащую руку в кровавую реку,
посмотри, что наделал ты в этой юдоли густой —
так никем никогда не положено жить человеку.

Расскажи, все равно ты живым не останешься, где ж
ты запрятал свои смертоносные тайные руны?
Обнищавший язык: сострадательный выпал падеж,
опустела его парадигма – чернеют лакуны.

Ниже уровня моря, качаясь с бедой наравне,
погружается общая лодочка жизни худая.
Но упорно склоняю: война, про войну, на войне,
еженощно в поту ледяном в этот мир выпадая.

И с летящей землей совершая крутое пике,
принимаю как есть: ничего не осталось иного,
как больнее молчать на виновном своем языке,
в пустоте испустившем последнее, мертвое слово.

Зевнув и подойдя к окошку,
ты видишь с самого утра,
что день светлее стал немножко
и зеленее, чем вчера,

что ярче беглый блик на крыше,
и птичья трель в ветвях течёт,
но даже слыша, ты не слышишь,
не отдаёшь себе отчёт

в том, что всё то, что к свету рвётся
всё, что цветёт и шелестит,
танцует на ветру и вьётся,
играет с тенью и блестит,

всё, что щебечет и кукует,
всё, что бликует на просвет,
не справедливости взыскует,
но о безвинных вопиет.