Там ставни хлопали и стекла дребезжали. Там яблоки зеленые лежали, мерцали их упругие бока. И боковым, всесознающим зреньем чужая жизнь глядела с подозреньем на то, как мы валяли дурака.
Как сон принцессы, повара и замка, был этот дом и завершен и замкнут, и каждого предмета естество отказывало нашему вниманью. А их готовность к сосуществованью казалась оскорбительней всего.
Все самые обычные явленья – процессы растворенья и горенья – осуществлялись здесь иным путем. Кровать белела с девственным испугом и вся была на час к твоим услугам, чтобы навек забыть тебя потом.
Лежала книга в скверном переплете, и находила выход в анекдоте растерянность, сквозившая во мне. Шло время. Пальцы скатерть теребили. А нас не знали здесь и не любили, и не давали быть наедине.
И эта заторможенность сюжета была подобна принесенью жертвы душой и плотью, хлебом и вином. И взгляд, отталкиваясь от чужого, бродил и останавливался снова на кружке, перевернутой вверх дном.
А ты, как укротитель на арене, спокойно приручала светотени неправильно устроенного дня и совмещала с явью заоконной и напряженье встречи незаконной, и мир вещей, и время, и меня.
(1977)
Леопольд Эпштейн. В ЧУЖОМ ДОМЕ
Там ставни хлопали и стекла дребезжали. Там яблоки зеленые лежали, мерцали их упругие бока. И боковым, всесознающим зреньем чужая жизнь глядела с подозреньем на то, как мы валяли дурака.
Как сон принцессы, повара и замка, был этот дом и завершен и замкнут, и каждого предмета естество отказывало нашему вниманью. А их готовность к сосуществованью казалась оскорбительней всего.
Все самые обычные явленья – процессы растворенья и горенья – осуществлялись здесь иным путем. Кровать белела с девственным испугом и вся была на час к твоим услугам, чтобы навек забыть тебя потом.
Читать дальше в блоге.