Городок провинциальный, летняя жара

Любимому городу Даугавпилсу посвящается

По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Геннадий Шпаликов

.

Спроси кто-нибудь Семёна Львовича Полозкова с какого-такого «переплёта» стукнуло ему в голову навестить Город N, он и не ответит. Сам себе он объяснял это желание странным обстоятельством: ему приснился сон.
Но весь метаморфоз** заключался в том, что сколько он себя помнит(а помнил он себя уже лет 55), сны ему никогда не снились. Будь он человеком набожным,побожился бы . Но Полозков был убеждённым атеистом. Поэтому нам не остаётся ничего другого, как поверить ему на слово: не снились.
А тут возьми и приснись ему город N, будто гуляет он по улочкам им в детстве и молодости исхоженным до стоптанных башмаков. Сон был настолько явственным, что он ощущал тепло стен домиков и домов, шёпот листвы в парке Дубровка. Поутру он долго лежал с открытыми глазами. Когда в нём созрела мысль, что «сон — в руку», поведал об удивительном этом событии жене, Зинаиде.
Жена иногда действовала на него как уксус на соду, то есть, гасила многие его благие пожелания. Вот и сейчас она отозвалась на его капризную прихоть традиционной своей присказкой: «Ты долго думал? Оно тебе надо?»
Иногда на тихого Семёна Львовича находило упрямство, и тогда он становился непробиваемым, как каменная стена средневекового замка.
«Зина. Я хочу.»
Жена отступила не споря. Она собрала ему легковесный чемоданчик с парой белья, свежевыстираной и отутюженной рубашкой, чистыми носками, зонтик. Традиционный «командировочный» набор. Она ещё сходила в магазин и прикупила ему зубную щётку, пасту зубную и туалетное мыло в мыльнице.
Женщина она была старорежимной. А потому, зная, что в нынешних гостиницах все туалетные принадлежности, вплоть до полотенца, имеются, полагала своим женским долгом сопроводить мужа в дорогу таким вот образом. Долг это её, женин.
На выходе Семён Львович вытащил из книжной полки, что в коридоре, первую же попавшуюся книжку и забросил её в чемоданишко.
Зря, зря он книжицу из дома захватил. Так и пролежала она всю поездку девственно нетронутой в чемодане. И было у Семёна Львовича в поезде занятие интересней, чем перелистывание книжных страниц. Несколько часов поездки, что отделяли его от Города, он проглядел в окно. Только — странная вещь, «глядел-глядел да ничего не выглядел». Не замечал он ни буераков с косогорами, ни перелесков, ни редких станций. Перед его глазами проплывали улицы и дворы Городка. Настраивался Семён Львович, вот как радист настраивает свою рацию на волну, на приём, так и он настраивался на встречу.
Ступеньки вокзального здания он преодолевал с учащённым сердцебиением. Перед ним открылась Улица, которая спускалась от вокзала квартала три, а дальше выравнивалась, вытянувшись нитью до самой Реки. Город сердцебиения Семёна Львовича не услышал, да и то, право слово, тут на квадратный метр улицы столько сердцебиений приходится, что до каждого дослушиваться — это ж какая какофония получится?
А потому Город встретил Полозкова спокойно, с холодным достоинством, можно сказать — и равнодушно. Что показалось Семёну Львовичу несколько и обидно. Да ведь чего не простишь родственной душе? Простил и он некоторую холодность Города.
Несколько кварталов вниз от Вокзала и он свернул вправо. Дом стоял на месте. Дом, который он когда-то звал «Дом, в котором я живу», располaгался ровно в 54 шагах от Улицы. Полозков обрадовался, что шаг его не укоротился за эти 30 лет, и от Улицы до «Дома, в котором я живу», по-прежнему 54 шага.
У дверки в парадный подъезд — табличка с названием какого-то учереждения. И уличка, и подворотня, и дворик — там, за подворотней, были на один «фасон». В былые, в его времена, они были вымощены булыжником. Нынче же, согласно новым веяниям, на тот же единый «фасон» они были «причёсаны, приглажены» под «асфальт».
Во дворик, где пробежало его детство и безусая юность он не рискнул войти. Увидел в глубине двора там, где когда-то теснились сарайчики, пострoйку, похожую на склад с окошечками, видимо — складские каптёрки. Понял всю несуразность и нелепость появления своей фигуры озирающейся по сторонам во дворике, .
Дотронулся до стены красного кирпича и ощутив в ладони тепло, успокоился: Дом – жив.
«Раз он в море закинул невод, —
Пришел невод с одною тиной.»
А.С. Пушкин, «Сказка о рыбаке и
рыбке»
«Плотва» весёлым юрким косяком сновала по «речке» с названием Улица. Семён Львович, едва вышел из Гостиницы, влился в этот косяк легко и свободно. Никто не спрашивал его, мол, кто такой, откуда, как оказался здесь? Он был одним из них, а значит — своим. И потому было в Полозкове ощущение лёгкости, свободы и веселья. И вместе с толпой «променадился» он до Вокзала, а от него в обратную сторону — до Дубровинки, парка, упиравшегося другой своей оконечностью в Реку.
Ощущение лёгкости и веселья схлынуло сразу, резко, едва он обратил внимание на лица. Были они молоды, а потому не были ни обветрены, ни просмолены. И, верно, в толпе этой он один с морщинистым лбом, с обвислыми щеками, выцветшими глазами. И даже не это его разочаровало. Он усердно искал знакомые лица. Он втайне надеялся, чт кто-то прикоснётся к его плечу и радостно воскликнет: «Семён, привет! Как дела?» Ни лиц, ни голосов…
Уходило веселье, приходило разочарование, обида и резкое осознание, мол, «На этом празднике жизни я чужой…»
А утешало одно: услышал он, что как и в его времена Улица нынешними аборигенам прозывается Брод.

«Он в другой раз закинул невод,
Пришел невод с травой морскою.»
А. Пушкин, «Сказка о рыбаке и золотой
рыбке»
И на второй вечер повторилось всё с абсолютной точностью. Изначальное веселье, ожидание, и полное разочарование. И уже ничего не утешало.
В третий вечер он гулял вместе с толпой бесчувственно, равнодушно. За эти три дня он исходил Город своими былыми маршрутами, и было узнавание улочек, переулков, и было странное неузнавание домиков, населяющих эти улочки. В этот вечер он прощался с Городом.
Раннее утро встретило его мелким, моросящим дождичком. Был он таким освежающим, что желания достать из чемоданчика зонт не возникало. Да и ходу до Вокзала его, полозковским не укороченным шагом, было минут 10.
«Не растаю» — утвердился Семён Львович в мысли и шёл, в последний раз вглядываясь в домики по обе стороны Улицы. Были они неуловимо знакомы, и в то же время чужими. «Щербинки! Краска!» — так резко и ясно вдруг вспыхнула догадка. Он помнил каждую щербинку на фасадах домов, потускневшие, выцветшие стены, оконные ставни и рамы с с облупившейся на них краской. Ничего этого не было. Нарядные, ухоженные и чистые дома, где вместо ставен — решётки на окнах. Вот эта ухоженность и красивость были незнакомы Семёну Львовичу, а потому казались чужеродными. Подумалось, тот — ЕГО, тридцатигодичной давности Город был сродни, плоть от плоти со своими жильцами, населяющими его. Такие же неприхотливые, непритязательные и не капризные в эстетике внешности, когда брюки латаные-перелатанные упорно назывались штанами. Когда девичьи платьица перешивались из мамкиных сарафанов или сёстриных, что повзрослели, платьев. Когда башмаки и туфельки не снашивались годами, лишь подмётки да каблучки подбивались заново в сапожной мастерской у дядьки Соломона, который мудро разместился своим сапожницким ремеслом на базаре, у дядьки Соломона, у которого от далёкой-предалёкой его юности остались шикарные, «коромыслом» усы да сабля с именной надписью, что висела на стене за его спиной — подарок Сёмки Будённого, на глазах Соломона выросшего поначалу в комбрига, а потом и в командарма.
И было удивительное единство у Города и его жильцов и во внешности, и в искренности.
«Из Города вынули душу…» — с грустью подумалось Семёну Львовичу.

Спустя месяц после поездки Полозкову стало плохо на службе. Шёл по коридору, упал, «очнулся — гипс». Гипс — не гипс, но очнулся он на носилках машины скорой помощи, из которых перебрался на больничную койку. Избыток праздного, хотя бы и больничного времени, всенепременно приведёт вас к философским раздумьям на тему: «Что наша жизнь? Игра…» Раздумья Семёна Львовича привели его к осознанию, что, оказывается, вовсе не к встрече с Городом так влекло его. Не с Городом… Со Временем, таким теперь далёким хотелось ему встретиться.
А Город, что Город… Город жил, и душа его была жива, наполненная душами тысяч и тысяч людей, составляющих с Городом какое-то новое единство.
Врач, увидевший Зинаиду, выходящую из полозковской больничной палаты, пригласил её в свой кабинет. «Я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие» — вспомнилось ей. Не ошиблась. «У вашего мужа рак. Операбельный. Будем готовить к операции. Правда, результат непредсказуем. Как говорится, «fifty-fifty». Он ещё что-то говорил про режим, диету… Зинаида осела вглубь диванчика, взгляд её стал безучастным. Только губы беспрестанно повторяли: Fifty-fifty, fifty-fifty…

По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу —
Кто меня вернёт? —
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где — боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой.
Геннадий Шпаликов
* — стихотворения Геннадия Шпаликова;
** — метаморфоз — Метаморфо;з (от др.-греч. ;;;;;;;;;;;; — «превращение», Википедия

Добавить комментарий