Минилекция Дмитрия Быкова о барде Марке Фрейдкине

Марк Фрейдкин начинал как переводчик, и некоторые его переводы (как, скажем, «Барабанщик Ходж» из Томаса Гарди) мне представляются эталонными, и впоследствии как переводчик Брассенса он достиг, мне кажется, наибольших высот. Он создал русского Брассенса, а это феномен такой виртуозности… И, конечно, он был божественно музыкален.

Но вот в чем главная удача и главное чудо Фрейдкина. Он никогда не относился к литературе и тем более к песням как к главному своему делу. Это всегда было как-то побочно, и он сумел придать своему поэтическому творчеству такой характер альбомности, характер необязательности. Он занимался очень многими делами в своей жизни, в частности, был создателем лучшей первой книжной лавки «19 октября» на Боровицкой, и именно благодаря ему я свою первую книгу продал. Очень хорошо помню тогдашнего, еще очень толстого и кучерявого Марка, который там всем этим делом руководил.

Он запомнился мне прежде всего как человек, относящийся к поэзии с такой высокой аскезой, с такой высокой требовательностью, что он никогда не принимал самого себя слишком всерьез. И в этом, может быть, заключалась особая прелесть его сочинений, их особая интимность. Ведь большинство его песен и его группа «Гой» выросли из домашнего общения, из каких-то поздравлений. Это и есть тот заход на сопредельную территорию, о котором применительно к Пушкину писали формалисты. Заход в альбомную лирику за новыми технологиями и новыми приемами.

Фрейдкин сумел превратить свою жизнь и свой дружеский круг в персонажей фольклора. Нечто подобное сделал Паперный с «Китайским летчиком Джао Да». Это тоже его домашний фольклор, который перешел в такой фольклор городской интеллигенции. Отличительная черта Фрейдкина – почему ему песни так прекрасны? – он при общей своей мизантропии, которая, как мне кажется, в его резковатой прозе очень сказалась, ужасно любил тех немногих людей, начиная с одноклассников (у него был очень сплоченный класс), начиная с учителей. Он принес ту интимность, без которой его поэзия была бы невозможна. Та мера любви, та мера братства, которая сплачивает изгоев. Они все неудачники, все маргиналы (вспомните «Собачью жизнь»); и Фрейдкин всегда подчеркивал хрупкость, близость старости. Он чуть ли не в тридцать лет написал: «С каждым днем идет на убыль радость бытия». Вот это «всех нас держит на прицеле дедушка Кондрат». Вот это ощущение близости смерти, хрупкости пришло именно из альбомности его лирики.

Но зато посмотрите, какое чувство хрупкости жизни есть в «Песне об отце», совершенно гениальной («Если б был мой отец живой…»). И самая моя любимая песня «Соседка»:

У того ли косогора, у того ль ручья,
У того ли перелеска, у того ль пруда –
Там жила-была соседка неизвестно чья,
Не расскажешь ли чего бы, не поймешь когда.
Кривобокая избушка, крыша – решето,
На окошке две гераньки, за окошком – мрак,
А ночами приходил к ней неизвестно кто,
И они друг с другом спали непонятно как.
И у них была любовь – ну, не разлей вода,
Но однажды ради грамотных сюжетных схем
Он собрался и уехал – не сказал куда,
Непонятно за каким и неизвестно с кем.
С той поры, присев к окошку зимним вечерком,
Знай твердит она геранькам о своей беде:
«Я грущу здесь, как зегзица, не поймешь о ком,
А его, засранца, носит неизвестно где!».
Облетает позолота рукотворных драм,
Осыпается листва нерукотворных лет,
Ходит жалость-замарашка по чужим дворам,
Да двурушница насмешка ковыляет вслед.

Это последняя строфа, в которой появляется «жалость-замарашка» – это какой-то удивительный прорыв. И тоже из ничего это вырастает. Такая же вещь, совершенно гениальная у него, – это «Колыбельная». Мне кажется, пронзительнее текста нет во всей русской поэзии. Это одна из последних песен Фрейдкина, уже предсмертных, там, помните, где «выл в отчаянии по ночам»? Потрясающий совершенно образ такой неудачной, маргинальной и при этом единственно прекрасной жизни.

Фрейдкин вообще воспринимал себя как маргинал, и я думаю, что его ранняя дружба с Венедиктом Ерофеевым очень повлияла на него. Тут дело, конечно, не в алкоголе, которого он тоже был большой друг; скорее, теоретически. Но это дело в позиции этой «постороннести», этой маргинальности. И Фрейдкин умудрился это сохранить. Хотя когда он пел, он весело лучился доброжелательностью и каким-то уютом. Но уютнее всего чувствовали себя с ним именно вот эти «фраера» (по выражению Окуджавы), именно маргинальная интеллигенция. Кстати говоря, в этом плане Фрейдкин был довольно решительным человеком, потому что самая маргинальность его была бескомпромиссной. Вот это сочетание интимной нежности бескомпромиссного вкуса плюс абсолютная виртуозность формы делает его главным певцом современной российской интеллигенции. Я бы видел Фрейдкина как, наверное, главного героя, ненавязчивого духовного сопротивления. Не говоря уже о том, что он был очень большим поэтом.