Борис Херсонский. Иван Бунин в Одессе

Весь вечер у Яна сидит Волошин
-велеречив, бородат, взъерошен.
Обнимая воздух, разводит руками,
примеряется, видно, как с большевиками
обняться и слиться в порыве едином
поэту барину с мужланом-простолюдином.

То-то время! Разве только на старых атлантов
и кариатид не цепляют красных шелковых бантов.
Матерь-преисподняя ворота настежь открыла
— выпустила на улицу крысиные морды, бесовские рыла.

Мы и сами с усами — звереем и сатанеем,
газетки читаем, все никак не поумнеем,
не поймем, газетка тем лживей, чем свежее,
братики-солдатики, что вам сидеть в траншее,
отдавать буржуям головы и шеи!

Осталось пить чай пустой, вполуха слушать Макса
про ангела мщенья, про учение Маркса,
то и хорошо, что все непоправимо,
от этого светлеет лик серафима,
а серафимов девять, один другого краше…

А поживи-ка, Макс, на кровавой каше,
на кровавой каше да красной самогонке,
да воспой осанну родимой сторонке
с березкой, рябиной, широтою свадеб,
с петухом-пожаром на крышах усадеб.

Ах, Макс! Поищите кого-то поглупее
для Ваших разговоров, хоть вот этот в портупее,
царской гимнастерке, а погон-то спорот,
да вошь тифозная заползла за ворот.

Странно, ведь Одесса — такой красивый город,
откуда же на улицах столько уродства,
и у всех уродов — чувство превосходства.

Тянется время, не уходит Волошин.
Завтра вечером вновь придет непрошен.