* * *
Колобродит в африканском танце
разорвавший шелуху рубах
черный раб в смирительном фаянсе
с золотою пеной на губах.
Мир его навеян и развеян,
словно голубой струистый дым.
От плантаций до столов кофеен
путь тернист и неисповедим.
Нет ни друга, ни единоверца
в окаянной этой чехарде,
лишь тоска размолотого сердца
закипает в бешеной воде.
Всё забыто, ничего не ново
и, по мановению руки
забряцав, как старые оковы,
нарезает ложечка круги.
Жизнь скулит и просится наружу.
Господи, глядящий свысока —
принимай пылающую душу,
обжигая кончик языка,
успокой измученное тело,
жалкое, как околевший лев.
Вот и всё. И чашка опустела,
саваном посмертно забелев.
***
.. А в этой робкой тишине,
ласкающей ручей,
я знаю: истина — в вине,
но я не знаю — в чьей.
Мой франкентальский Изенах,
названием смеша —
конечно же, тобою нах
уносится душа.
Ты серебрей и сентябрей —
юродствуя пером,
какой-то киевский еврей
тебя смешал с Днепром.
Возвышенная мелюзга,
на собственном веку
я так попутал берега,
что сам меж них теку,
о левый бок, о правый бок
виной своей звеня.
«А знаешь ли, — сказал мне Бог, —
и ты впадешь в меня».
Михаил Юдовский. Два стихотворения
* * *
Колобродит в африканском танце
разорвавший шелуху рубах
черный раб в смирительном фаянсе
с золотою пеной на губах.
Мир его навеян и развеян,
словно голубой струистый дым.
От плантаций до столов кофеен
путь тернист и неисповедим.
Нет ни друга, ни единоверца
в окаянной этой чехарде,
лишь тоска размолотого сердца
закипает в бешеной воде.
Всё забыто, ничего не ново
и, по мановению руки
забряцав, как старые оковы,
нарезает ложечка круги.
Жизнь скулит и просится наружу.
Господи, глядящий свысока —
принимай пылающую душу,
обжигая кончик языка,
успокой измученное тело,
жалкое, как околевший лев.
Вот и всё. И чашка опустела,
саваном посмертно забелев.
Второе стихотворение читать в блоге.