Автор: Фаина Раневская не была великой актрисой, и в этой фразе нет ничего оскорбительного — она была чем-то гораздо большим, нежели актриса, и вошла в историю именно в этом качестве. О феномене Раневской — писатель, публицист, креативный редактор «Собеседника» Дмитрий Быков.
Актёр, хотя бы и великий — то есть умеющий стать другим человеком, а не просто изображающий его, — всё-таки произносит чужой текст; думаю, недовольство, которое вызывали у Раневской все режиссёры и все театры, в которых она работала (про фильмы даже не говорю), адресовалось скорее профессии. Профессия в самом деле трудная, зависимая, часто унизительная, вдобавок не самая прибыльная и уж точно не самая уважаемая: на сотню утончённых ценителей приходятся десятки тысяч обывателей, искренне считающих артиста шутом и паразитом. Они ведь и сами умеют представлять хоть кого (они так и говорят — «представлять»): хоть соседа, хоть пьяного водопроводчика. Артист создан их развлекать за их деньги, а на собственное мнение права не имеет. Такие представления распространены по всему миру. Вдобавок артистов считают богемой, то есть людьми развратными, вечно пьяными и погребаемыми за церковной оградой (со времён Трулльского собора, принявшего это ограничение в 691 году, много воды утекло, и во всём мире оно было снято почти повсеместно — в России, скажем, в 1866 году, да и до того постоянно нарушалось).
Эти представления о профессии и не нравились Раневской, но какое другое ремесло могло её устроить? Талант хара́ктерной актрисы — и комической, и трагической — у неё был, притом несомненный; могла бы она и писать, но блистала главным образом в устном жанре, да и советский писатель ещё больше зависел от цензуры, ещё чаще вынужден был врать и подличать, чем артист. Театр дал ей возможность общаться с лучшими людьми своего времени, о сцене она мечтала с детства, и в конце концов, если бы профессия так её тяготила, она не выходила бы на сцену почти до самой смерти в 87-летнем возрасте; бранилась, а ждала каждого спектакля, этим только и жила. То, чем она прославилась — вообще не профессия. Раневская просто была очень хорошим, добрым, отважным, остроумным и щедрым человеком, и в артистической богеме — которой советская власть спускала чуть больше, чем простым смертным — эти качества могли развернуться несколько свободнее. Сколь бы живодёрской ни бывала советская власть, при ней возможны были и коллективы вроде Таганки, и театр «Синяя птичка», и капустники в Доме актёра; она убила Михоэлса и Мейерхольда, затравила Эйзенштейна, — но при ней истинные оригиналы, вытесненные в нишу чудаков и юродивых, могли кое-как выживать. Думаю, Раневская и была юродивой в высшем, религиозном смысле этого слова, — а это одна из форм святости, и жизнь её была в чистом виде служением, — но уж конечно служением не театру. Одинокая, с трудом передвигающаяся, оживавшая только на сцене или во время визитов очень немногих милых её сердцу посетителей, — она была мощным источником тепла и света для всех, кто вообще отличал свет от тьмы.
Поистине «блестящее».
И всё-таки, полагаю, Фаина Георгиевна была ВЕЛИКОЙ актрисой., каких сейчас нет. И в ближайшую пятилетку не предвидится…
«…советский писатель ещё больше зависел от цензуры, ещё чаще вынужден был врать и подличать, чем артист…» И продолжает подличать сейчас, в отличие от многих замечательных актрис и актёров, которые этому не научились — ни у критиков, ни у своих режиссёров. Несмотря ни на какие обстоятельства.
Блестящее эссе Дмитрия Быкова «Святая Фаина Раневская»
Фаина Раневская не была великой актрисой, и в этой фразе нет ничего оскорбительного — она была чем-то гораздо большим, нежели актриса, и вошла в историю именно в этом качестве. О феномене Раневской — писатель, публицист, креативный редактор «Собеседника» Дмитрий Быков.
Актёр, хотя бы и великий — то есть умеющий стать другим человеком, а не просто изображающий его, — всё-таки произносит чужой текст; думаю, недовольство, которое вызывали у Раневской все режиссёры и все театры, в которых она работала (про фильмы даже не говорю), адресовалось скорее профессии. Профессия в самом деле трудная, зависимая, часто унизительная, вдобавок не самая прибыльная и уж точно не самая уважаемая: на сотню утончённых ценителей приходятся десятки тысяч обывателей, искренне считающих артиста шутом и паразитом. Они ведь и сами умеют представлять хоть кого (они так и говорят — «представлять»): хоть соседа, хоть пьяного водопроводчика. Артист создан их развлекать за их деньги, а на собственное мнение права не имеет. Такие представления распространены по всему миру. Вдобавок артистов считают богемой, то есть людьми развратными, вечно пьяными и погребаемыми за церковной оградой (со времён Трулльского собора, принявшего это ограничение в 691 году, много воды утекло, и во всём мире оно было снято почти повсеместно — в России, скажем, в 1866 году, да и до того постоянно нарушалось).
Эти представления о профессии и не нравились Раневской, но какое другое ремесло могло её устроить? Талант хара́ктерной актрисы — и комической, и трагической — у неё был, притом несомненный; могла бы она и писать, но блистала главным образом в устном жанре, да и советский писатель ещё больше зависел от цензуры, ещё чаще вынужден был врать и подличать, чем артист. Театр дал ей возможность общаться с лучшими людьми своего времени, о сцене она мечтала с детства, и в конце концов, если бы профессия так её тяготила, она не выходила бы на сцену почти до самой смерти в 87-летнем возрасте; бранилась, а ждала каждого спектакля, этим только и жила. То, чем она прославилась — вообще не профессия. Раневская просто была очень хорошим, добрым, отважным, остроумным и щедрым человеком, и в артистической богеме — которой советская власть спускала чуть больше, чем простым смертным — эти качества могли развернуться несколько свободнее. Сколь бы живодёрской ни бывала советская власть, при ней возможны были и коллективы вроде Таганки, и театр «Синяя птичка», и капустники в Доме актёра; она убила Михоэлса и Мейерхольда, затравила Эйзенштейна, — но при ней истинные оригиналы, вытесненные в нишу чудаков и юродивых, могли кое-как выживать. Думаю, Раневская и была юродивой в высшем, религиозном смысле этого слова, — а это одна из форм святости, и жизнь её была в чистом виде служением, — но уж конечно служением не театру. Одинокая, с трудом передвигающаяся, оживавшая только на сцене или во время визитов очень немногих милых её сердцу посетителей, — она была мощным источником тепла и света для всех, кто вообще отличал свет от тьмы.
Читать дальше по ссылке в блоге.