Покойная мама покойного критика Топорова
защищала в суде покойного великого тунеядца.
Сколько лет прошло! но нет над нами ни милости, ни покрова:
посадят десяток, и миллионы молчат, боятся.
А тогда сошлют что чукчу с полярной льдины,
потому как стихи не славят, да и поэт картавит,
и уже маячит слава и хлеб нескудный чужбины,
но пока физический труд-чародей беднягу исправит.
И улыбнется Анна: нашему рыжему на поварне
приготовлена биография в старорежимном стиле.
Видно, что-то такое было в этом нелепом парне,
что другим прощали, а вот ему — не простили.
Ему б добровольно в тайгу, на комсомольскую стройку.
Родина-гадина- мать от него отвернулась в гневе.
Но вот приехала Маша — прямо в ссылку и прямо в койку,
и, как в церкви поется, дева име во чреве.
Ему бы включиться в великую пятилетку
и век зимовать там, где зимуют раки.
Так нет же, нет, он «входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке».
Ни родителей, ни их могил он никогда не увидел,
он не вернулся на белом коне на площадь —
нарисовал на бумаге кружок и ластиком вытер,
и где-то там остался запойный разгульный Питер,
и Петр Первый, и его знаменитая лошадь.
Судилище — суд над И.Бродским, запись Ф.Вигдоровой
http://www.agitclub.ru/museum/satira/samiz/brod2.htm
…Они не встретились — Иосиф Бродский и Фрида
Вигдорова (1915 – 1965) …
С У Д И Л И Щ Е
— Прекратите записывать! — требование судьи.
Фрида Вигдорова не прекращает.
— Отнять у нее записи! — выкрик из зала. Вигдорова записывает. Иногда украдкой, иногда открыто.
— Эй, вы, там, которая пишет! Отнять у нее записи, и все тут!
Фрида продолжает упорно. Да и как же не писать, удержаться? Тут каждая фигура из Гоголя, Салтыкова-Щедрина или Зощенко. Заседатели, общественный обвинитель, судья. Что ни слово судьи — то образец беззакония, что ни слово обвинителя — то бессвязный рык воинствующего невежества. Что ни справка — то подлог. Судят литератора, а собрана аудитория, наименее подготовленная к восприятию литературы.
Жизнь — великий художник, но и ей редко удается создать явление такой выразительности, такой безупречной оконченности. Судят не кого-нибудь, а поэта, и не за что-нибудь, а за безделье, за тунеядство. На суде столкнулись две силы, извечно противостоящие друг другу: интеллигенция и бюрократия. Сила одухотворенного слова и сила циркуляра, казенщины…Вступились за Бродского литераторы и ученые, члены и не члены Союза писателей, побывавшие на суде или только прочитавшие после суда запись Вигдоровой: Н. Грудинина, Н. Долинина, Э. Линецкая, Д. Дар, Б. Бахтин, Я. Гордин, Р. Орлова, Л. Копелев, В. Иванов, А. Ивич, Е. Гнедин, И. Рожанский, Н. Кинд, М. Поливанов и др. Высоко отозвались на суде о его даровании такие мастера, теоретики, знатоки художественного перевода и стиха, как члены Союза писателей профессора Педагогического института имени Герцена В. Г. Адмони и
Е. Г. Эткинд… Но что они все со всеми своими писаниями и ученостью для высокопоставленных секретарей? Грош им цена. Правда, деятельно вступались за Бродского и до, и во время, и после суда такие знаменитые люди, как Анна Ахматова, Д. Шостакович, К. Паустовский, С. Маршак,
К. Чуковский… На их мнение плевать неудобно. И потому судьи прибегли к другому способу: не дали прозвучать в зале их именам… Бродскому выпал завидный жребий отстаивать — и отстоять! — честь русской поэзии. Дома и за рубежом. Честь вооружить интеллигенцию для отпора бюрократии выпала Фриде Вигдоровой. Настойчивые адвокаты Бродского помешали бюрократии доконать поэта. Бродский вернулся из ссылки не через пять лет, а через полтора года.
Они не встретились — Иосиф Бродский и Фрида Вигдорова. Она скончалась от рака 7 августа 1965 года, за месяц до его освобождения. — Лидия ЧУКОВСКАЯ
Первый суд над Иосифом Бродским
Заседание суда Дзержинского района города Ленинграда
Улица Восстания, 36. Судья — Савельева. 18 февраля 1964г.
Борис Херсонский
Покойная мама покойного критика Топорова
защищала в суде покойного великого тунеядца.
Сколько лет прошло! но нет над нами ни милости, ни покрова:
посадят десяток, и миллионы молчат, боятся.
А тогда сошлют что чукчу с полярной льдины,
потому как стихи не славят, да и поэт картавит,
и уже маячит слава и хлеб нескудный чужбины,
но пока физический труд-чародей беднягу исправит.
И улыбнется Анна: нашему рыжему на поварне
приготовлена биография в старорежимном стиле.
Видно, что-то такое было в этом нелепом парне,
что другим прощали, а вот ему — не простили.
Ему б добровольно в тайгу, на комсомольскую стройку.
Родина-гадина- мать от него отвернулась в гневе.
Но вот приехала Маша — прямо в ссылку и прямо в койку,
и, как в церкви поется, дева име во чреве.
Ему бы включиться в великую пятилетку
и век зимовать там, где зимуют раки.
Так нет же, нет, он «входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке».
Ни родителей, ни их могил он никогда не увидел,
он не вернулся на белом коне на площадь —
нарисовал на бумаге кружок и ластиком вытер,
и где-то там остался запойный разгульный Питер,
и Петр Первый, и его знаменитая лошадь.