Автор: Лазурский был учителем детей Толстого (кажется латынь и греческий) и записывал за Толстым. Дневник весьма интересный, вот выписки:
Лев Львович [сын Толстого-БР] передавал о Мопассане слышанное во Франции от Жардена. Жарден прочел в французском переводе «Смерть Ивана Ильича» и дал прочесть Мопассану. Через некоторое время тот возвращает ему книжку и говорит: «Я вижу, что вся моя деятельность была ни к чему; что все мои десятки томов ничего не стоят». Это было незадолго до сумасшествия, так что «Смерть Ивана Ильича» была чуть ли не последней книгой, которую он прочел.
БР. — Толстой поначалу плохо относился к Мопассану, потом изменил мнение и написал замечательное предисловие к его пятитомнику
Татьяна Львовна рассказала придворный анекдот. Профессор Ключевский явился давать урок великой княжне Ксении, дочери Александра III. «Я не буду сегодня заниматься, — сказала та, — я расстроена, потому что папа расстроен. Он читал последнее произведение Толстого «Царство божие» и говорит: «Его давно пора засадить». А ваше — профессоров — каково мнение об этом?». Неизвестно, что отвечал Ключевский.
«У нас существует педантический взгляд, что раз переводить, то нужно переводить все; и что же, в конце концов? Все и стоит на полке, и никто его не читает. Всего никто не будет перечитывать. Вы не читали, Николай Николаевич [Страхов-БР], всего Гёте? Я прочел все сорок два тома. [Прямо фильм «Начало»: Вы Байрона читали? Всего? А я всего!-БР] Из них тома четыре, не больше, следует набрать. По моему мнению, это должны взять на себя профессора западной литературы. А то занимаются каким-нибудь специальным вопросом.»
— БР. Как водится, всезнайка:
В полученных книжках журналов Лев Николаевич прочел что-то, подтверждающее отзывы Репина о заграничном искусстве (в «Неделе»), и это повело к разговору о новом искусстве. Лев Николаевич стал говорить о новых композиторах: «Я их решительно не понимаю. Был у меня Танеев, играл свой квартет, и для меня все в нем — и аллегро и скерцо — все шум, и только. Они, правда, толкуют об этом, находят одно лучше, другое хуже; но что же это за музыка, которая доставляет удовольствие лишь тем, кто ее делает? Я, конечно, не беру на себя смелость судить об этом, но я много слышал, сам играл, занимался, и на меня эта новая музыка не производит ровно никакого впечатления. Вот Глинка — другое дело, здесь и мелодия и все».
«Да, Поленов красив, но бессодержателен, — сказал Лев Николаевич. — Правая сторона этой картины написана очень хорошо — сама грешница, евреи; левая никуда не годна: лица банальные, Христос у него — какой-то полотер, а апостолы плохи; сзади — декорация».Вообще, если говорят, что искусству нужно учиться, это уже вступают на опасную дорожку. Возьмите вы, например, роман Вальтер-Скотта, даже Диккенса и прочтите его мужику; он поймет. А приведите его слушать симфонию Чайковского или Брамсов разных, он будет слышать только шум». —
БР — словом, искусство принадлежит народу ит.д.Следующая выписка любопытна, но очень длинна
За обедом Лев Николаевич обратился ко мне: «А я получил от вашей знакомой, Фоминой, письмо. Она прислала мне книжку Марселя Прево. Пишет, что перевела уже около половины; думает, что роман этот будет иметь нравственное значение; просит меня написать к нему предисловие; говорит, что она хочет издать его для дохода, пока муж пишет диссертацию. Я прочел роман: грязный и безнравственный. Хочу в письме к ней дать понять как-нибудь в вежливой форме, что она дура». В продолжение обеда он несколько раз обращался ко мне с вопросами относительно Фоминой; говорит, что он целый день думает о письме к ней.
БР —Вот оно:
1894 г. Июля 11. Я. П.
Н[адежда] Д[митриевна], очень сожалею, что то, что я имею сказать о присланном вами мне романе, не может служить ему предисловием. В романе этом автор притворяется, что сочувствует нравственному и хочет обличать безнравственное, но как нельзя утаить в мешке шила, так нельзя в художественном произведении скрыть того, что составляет предмет любви автора, и в этом романе видно, что автор любит только самое гадкое, безнравственное, и потому роман этот не только не может принести никому никакой пользы, но может быть только вреден, как всякое порнографическое сочинение. Советую вам бросить этот перевод и очень сожалею, что в эту минуту не могу предложить вам вместо него что-нибудь другое.
БР — Судя по всему, речь идет о романе «Полудевы»; отд. издание Д. П. Ефимова, Москва, 1899 (без указания переводчика). Вот начало романа
«Мод де Рувр, по инициативе которой, устроена была вся причудливая обстановка, своей красивой фигурой только способствовала украшению дома. Несмотря на широкие бедра и развитую грудь, она казалась тоненькой, благодаря высокому, гибкому стану, грациозным плечам, маленькой головке с бледным личиком, обрамленным волосами странного, неопределенного темного цвета, вроде цвета потемневшей от времени золотой ткани, сквозь коричневый налет которой виднеется отблеск благородного металла. Из-под густых волос, завернутых а ля «джапан», выступал узкий лоб с правильными, точно нарисованными, бровями и чудными голубыми глазами средней величины; носик также был прелестный, сверху тоненький, с раздувающимися ноздрями, чуть-чуть вздернутый, — признак задора и кокетства. Только рот немного нарушал гармонию: маленький, с прекрасными зубами, он был скорее круглый, чем овальный, а в губах специалист открыл бы едва приметные вертикальные черточки. И эту примету исследователь вырождающихся рас наверно сопоставил бы с крошечными ушами, прикрепленными к голове почти без мочки.
А кто знает? Очень возможно, что именно эти маленькие неправильности, нарушающие общий ансамбль красоты, и составляет ту притягательную силу, ту тайную прелесть, которая заставляет так любить подобных женщин. И действительно, Мод, склонившаяся над своим сафьяновым блокнотом, неотразимо привлекала на себя внимание, останавливала взор, который, может быть, равнодушно скользнул бы по другим, более классическим чертам. В простом платье из серого крепа, с шелковым поясом, без всяких украшений и отделки, красиво охватывавшем ее стройную фигуру с длинными руками, без колец, с нежной прозрачной кожей, свежей как листок камелии, и с чем-то неопределенным в изгибах рук и шеи, Мод казалась совсем молоденькой девушкой, не девочкой, а именно девушкой, едва достигшей 20 лет. Глядя на ее широкие бедра, развитой бюст, сосредоточенно устремленный в пространство взгляд, который она отвела от бумаги, на эту появившуюся на лбу складочку от напряжения найти не дававшееся слово и что-то решительное, недетское и даже как бы законченное в движениях, невольно возникало сомнение, и напрашивался вопрос: «А не женщина ли она уже?» На самом деле, в разные дни, смотря по расположению ее духа и туалету, ее называли то «мадемуазель», то «мадам» в магазинах, куда она уже давно ездила одна …
БР — На этом я бросил читать — по теперешним временам типично «дамский роман» в мягкой обложке.