Автор: Я как-то написал… несколько строк о русском терпении как о том национальном ресурсе, с беспокойной мыслью о котором испокон веков отходит ко сну и просыпается — часто среди ночи — Кремль: сколько убавилось или прибавилось этого добра за истекшие сутки?
Лев Тимофеев заметил, что слово «терпение» не совсем годится.
«В последние сто лет, — пишет он, — в России никто ничего не терпит. Потому что вытерпеть это невозможно. Люди вынуждены принимать предложенные правила, но не с тем, чтобы играть (жить) по этим правилам, а только для того, чтобы постоянно их нарушать и устраивать жизнь в соответствии со своим здравым смыслом. Это ведь закон всеобщий: там, где власти не считаются с законами здравого смысла, там люди не считаются с властями и их «законами». И коммунистический режим рухнул не потому, что «люди перестали терпеть», но потому что они задолго до «перестройки» изнутри перестроили режим по-своему, и государство было близко к тотальному экономическому краху. В конце концов это поняли горбачевы-шеварнадзе-яковлевы: «Всё прогнило», — сказали они друг другу. И теперь никто ничего не терпит: живем как можем – всё «гниет» потихоньку (а может, и быстрее, чем мы думаем и видим). И сгниет непременно».
Так пишет Тимофеев после того, как показал, что происходит внутри русского псевдоморфоза, чем заполнена взятая с Запада оболочка.
Думаю, употребленное мною слово «терпение» действительно не совсем то. Лучше, наверное, будет самодельное: «приспособительство» — оно мягче обличительного «приспособленчества». Вспомним, какое слово оказалось одним из первых правоверно-обличительных советских слов? Какое зло сразу бросилось в глаза кристальному коммунисту, как только начались мирные дни после гражданской войны? Приспособленчество. Люди стали делать вид, что они преданы новой власти, увлечены строительством социализма, лишь бы уцелеть и, по возможности, хорошо устроиться. Тех из них, кто пробрался в командный состав, называли также двурушниками. Их убивали, на долгие годы отправляли за колючую проволоку.
Пребывать в этом состоянии – состоянии приспособленца-двурушника с рождения до смерти русскому человеку привычно, но все-таки не сладко. Чтобы совсем не впасть в уныние, он постоянно взбадривает себя поношением Запада и самовосхвалением, но нет-нет, да и вспомнит Пушкина, его злосчастное письмо другу:
«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и <бордели> — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».
Поступить так, как мечтал Пушкин, не прочь каждый пятый житель нынешней России. Давно отмечают и то, как легко оказавшийся на Западе русский человек из деятельных усваивает тамошние порядки. Вырвавшись из душного псевдоморфоза, он сознательно спешит отряхнуться и начать, наконец, жить по-людски.
Похоже, это и есть тот способ озападнивания («вестернизации») России, который может оказаться удачным. Всем известно слово, которым великий и могучий обозначил этот способ: валить. Да-да, из «World of Disorder» в «World of Order» – из Мира беспорядка в Мир порядка, тоже, конечно, относительного, но все же…
Анатолий Стреляный. В Мир порядка
Я как-то написал… несколько строк о русском терпении как о том национальном ресурсе, с беспокойной мыслью о котором испокон веков отходит ко сну и просыпается — часто среди ночи — Кремль: сколько убавилось или прибавилось этого добра за истекшие сутки?
Лев Тимофеев заметил, что слово «терпение» не совсем годится.
«В последние сто лет, — пишет он, — в России никто ничего не терпит. Потому что вытерпеть это невозможно. Люди вынуждены принимать предложенные правила, но не с тем, чтобы играть (жить) по этим правилам, а только для того, чтобы постоянно их нарушать и устраивать жизнь в соответствии со своим здравым смыслом. Это ведь закон всеобщий: там, где власти не считаются с законами здравого смысла, там люди не считаются с властями и их «законами». И коммунистический режим рухнул не потому, что «люди перестали терпеть», но потому что они задолго до «перестройки» изнутри перестроили режим по-своему, и государство было близко к тотальному экономическому краху. В конце концов это поняли горбачевы-шеварнадзе-яковлевы: «Всё прогнило», — сказали они друг другу. И теперь никто ничего не терпит: живем как можем – всё «гниет» потихоньку (а может, и быстрее, чем мы думаем и видим). И сгниет непременно».
Так пишет Тимофеев после того, как показал, что происходит внутри русского псевдоморфоза, чем заполнена взятая с Запада оболочка.
Думаю, употребленное мною слово «терпение» действительно не совсем то. Лучше, наверное, будет самодельное: «приспособительство» — оно мягче обличительного «приспособленчества». Вспомним, какое слово оказалось одним из первых правоверно-обличительных советских слов? Какое зло сразу бросилось в глаза кристальному коммунисту, как только начались мирные дни после гражданской войны? Приспособленчество. Люди стали делать вид, что они преданы новой власти, увлечены строительством социализма, лишь бы уцелеть и, по возможности, хорошо устроиться. Тех из них, кто пробрался в командный состав, называли также двурушниками. Их убивали, на долгие годы отправляли за колючую проволоку.Пребывать в этом состоянии – состоянии приспособленца-двурушника с рождения до смерти русскому человеку привычно, но все-таки не сладко. Чтобы совсем не впасть в уныние, он постоянно взбадривает себя поношением Запада и самовосхвалением, но нет-нет, да и вспомнит Пушкина, его злосчастное письмо другу:«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».
Поступить так, как мечтал Пушкин, не прочь каждый пятый житель нынешней России. Давно отмечают и то, как легко оказавшийся на Западе русский человек из деятельных усваивает тамошние порядки. Вырвавшись из душного псевдоморфоза, он сознательно спешит отряхнуться и начать, наконец, жить по-людски.
Похоже, это и есть тот способ озападнивания («вестернизации») России, который может оказаться удачным. Всем известно слово, которым великий и могучий обозначил этот способ: валить. Да-да, из «World of Disorder» в «World of Order» – из Мира беспорядка в Мир порядка, тоже, конечно, относительного, но все же…