Татьяна Хохрина по поводу необходимости детской социализации в целях зашиты…

В связи с прошедшим Днем защиты детей и спорами о необходимости детской социализации в целях защиты вспомнила подходящую историю.

Никто в нашей семье никогда не ходил в детский сад. Не из снобизма, от страха или еще каких-то тайных пороков, а просто потому, что нужды в этом не было. В детстве моих бабушек, местечковом — у одной и деревенском — у другой, этих учреждений еще в помине не было, мама тоже обошлась, потому что бабушка не работала и сама ее растила, я тоже надеялась проскочить. Все на это указывало. Бабушка продолжала жить с нами, незадолго от моего рождения овдовела, страшно горевала и мое появление стало для нее средством реабилитации. А тут и тетка, похоронив за оградой дудинского лагеря мужа в вечной мерзлоте, вернулась к нам в Малаховку и тоже обрушила на меня всю нежность своего исстрадавшегося бездетного сердца. Поэтому я росла в баловстве, любви, внимании и отсутствии воспитательных учреждений.

Когда мне было четыре с половиной года, неожиданно в другом городе умер близкий родственник и бабушка с теткой поехали туда. Мама с папой решили, что настал подходящий момент проверить меня на пригодность к жизни в обществе, тем более, что девать меня было некуда. И меня отправили в выездной детский сад от маминого авиационного завода. Тут надо сказать, что завод был богатейший, оборонный, главный в отрасли и считалось, что все его производные были высшего качества и, естественно, трудно достижимы. Но мама была, несмотря на молодость, начальником юридического отдела, ее знали и рак, и Жучка, так что место для меня нашлось.

Тут надо понять, что все дети, кроме меня, в этом незабываемом звенигородском чистилище были между собой хорошо знакомы и отлично известны воспитателям, потому что прошли все формы возможной адаптации от яслей до разновозрастных групп и в зимнем, и в летнем варианте. Я же была абсолютный новичок, да еще из совершенно другой формы жизни. Поэтому немедленно оказалась словно на лабораторном стекле микроскопа под пристальным взором и детей, и взрослых. И те, и другие навели обо мне справки у работавших на заводе родителей и стало ясно, что толстая Танька — юристова дочка, в сад не ходит и все у них не как у людей. И понятно почему…Но я еще этого не знала.

Мама, не расстававшаяся со мной до этого ни разу, с третьего дня моего пребывания в саду, начала мотаться туда через день то на автобусе, то на электричке, то на заводском грузовике с продуктами. При этом почему-то не пользовалась служебным положением, поэтому общалась с мной через дырки в ограде, заливалась горючими слезами и толкала в меня то клубнику, то черешню. Но этого почти никто не видел. Зато видели другое. Я была не по-детсадовски одета, у меня не было пояса с резинками и чулками и байковых платьев госпитального типа, мальчуковых коричневых ботинок со шнурками и платка на голову. Я не умела ходить строем, не знала упражнений из зарядки и отрядной песни. Это очень раздражало. Но зато у всех было передо мной одно несравнимое и непреодолимое преимущество.

У каждого бывалого выездного детсадовца был подписанный чернильным карандашом, марганцовкой или нашитой фамилией индивидуальный мешок. В нем хранились главные сокровища ссыльной жизни: баранки, леденцы, сухари и самые разные конфеты. Родители мои не знали, что и мне неплохо бы иметь такую заначку, так как опыта у них не было, а сами не сообразили. Тем более, что считали, что мучное и сладкое вредно вообще, а такой толстухе — тем более, так что лучше просунуть в дыру в заборе грушу, персик или десяток черешен. А это было огромной ошибкой. Во-первых, конфеты и баранки были местной валютой, за которую можно было одолжить мяч или прыгалки, поучаствовать в игре и даже выбирать и быть избранной. Правда, к счастью, я к этому не тяготела, спорт ненавидела даже тогда, я любила рисовать и научилась уже читать, так что мне было чем заняться. Хуже было во-вторых.

Каждый день на полдник, после киселя с ватрушкой или чая с печеньем, наступал главный момент индивидуализации пребывания в стаде. Дежурная воспитательница отпирала огромный ларь и доставала персональные вещмешки. Каждый имел право подойти и взять пару-тройку конфет или вафель с баранками. Каждый, у кого такой мешок был. Т.е. все, кроме меня. Дети шли на раздачу, я оставалась на месте. Нянька и воспитательница смотрели на меня с жалостью и презрением и спрашивали ежедневно одно и то же: «Ну что, бедолага, неужто родители так и не привезли гостинцев-то тебе?! Сдали государству, значит, на руки, да из сердца — вон?! Вроде и культурные, не пьют, в достатке живут — вона какие сапоги у тебя резиновые добротные, а побаловать дитя кровное сладостями жалеют, позорют тебя перед людями…Небось, думают, вокруг дураки жалостливые, делиться с тобой начнут, а родителям твоим только этого и надо — экономия будет! Ну что, ребяты, может, кто даст, чего не любит или лишнее, девочке, об которой родители забыли?!»

Первое время, когда мешки у всех были полные, меня несколько раз угощали, но вскоре моя печальная судьба больше ни у кого жалости не вызывала — самим бы хватило, а вызывало раздражение и коллективное обсуждение. Поскольку маму знал весь завод, то объяснение нашлось быстро. Нянькина дочка, пребывавшая здесь же в группе, на риторический вопрос воспитательницы громко дала логичный ответ:»А она — еврейская! Еврейкина дочка! Они — жиды, жиды все жадные!» Дети вздохнули с облегчением: и объяснение нашлось, и завидовать больше было нечему — вон, оказывается, кто среди них затесался!

К четырем с половиной годам я еще не знала ни кто такие жиды, ни кто такие евреи, но по тону поняла, что это что-то нехорошее и оскорбительное. Подумать плохо о родителях я не могла, поэтому решила, что это — грязный навет. И он должен быть наказан! Первой получила нянькина дочка игрушечной лопаткой по башке. Но она была девка бывалая, да еще прикрытая нянькой, поэтому, стряхнув с головы песок, отбежала чуть дальше и продолжила тему интернационального просвещения. За что была загнана за сарай, бита прыгалками, истоптана добротными резиновыми сапогами и лишилась заколочки! При этом, когда я ее лупила, я совершенно необоснованно приговаривала:»Сама еврейкина жидовка!» Что, как позже выяснилось, было особенно обидно и несправедливо…

Через два-три дня очередной раз приехала мама. Ее ждала оскорбленная нянька, волочившая за собой пострадавшую за правду дочь, и возмущенная моим плохим воспитанием воспитательница. Мама моя, в отличие от меня за всю жизнь так и не научилась давать сдачи. Она только покидала в фибровый чемоданчик мои пожитки, схватила меня за руку, бросилась в еще не успевшую покинуть территорию детсада заводскую продуктовую машину, и всю дорого горько плакала, прижимая меня к себе и суя мне в рот соленые от слез абрикосы. Больше я в детский сад не ходила никогда и социализировалась намного позже, когда я уже понимала значение слов, которыми меня награждают, так что давала по морде вполне осознанно.