Татьяна Хохрина. ГОРИ-ГОРИ ЯСНО

В пронизанном солнцем воздухе Малаховки слоится дым. Так и должно быть. Сколько я себя помню, все весенние праздники так было: Малаховка готовилась к Великому Летнему переселению народов из города на дачи. За каждым забором грабли поднимали тучи пыли, собирая в кучи прелую прошлогоднюю листву, трещали обрезаемые ветки, кулисами самодеятельного театра развешивались на просушку одеяла, покрывала и давно отслужившие, но сторожившие дачи пальто. Гремели ведра, звенели колодцы, неохотно с диким скрипом и громким хозяйским матом открывались отсыревшие и просевшие рамы, а из каждой трубы валил густой дым, извещая малаховских жителей о более важном событии, чем избрание нового понтифика, — о приближении нового дачного сезона. И у каждой калитки, грозя добраться до проводов, горел жертвенный костер.

Сейчас это происходит совсем не в прежних масштабах: у большинства АГВ или центральное отопление, дома не замирают на зиму, а следы ее ликвидируются за высокими заборами, не выводя малаховский народ из дворов на улицы. Наверное, это по большому счету неважно, но делает сегодняшнюю малаховскую жизнь более унылой, обычной, невыразительной, хотя и основательной. Сейчас идешь как по тоннелю между двумя кремлевскими кирпичными стенами и легкий над ними дымок или запах горения даже фантазии не будит, не говоря уж о других последствиях. То ли дело раньше.

Майские малаховские костры могли соперничать с маевками первых революционеров, только разговоры около них были поинтереснее, чем у Павла Власова и его товарищей по партии. В Малаховке костры разжигались за воротами каждой дачи и происходило таинство возрождения жизни после Зимы, шли такие сакральные дни вроде Дня Ивана Купала, когда люди выходят навстречу друг другу, распахиваются двери и открываются тайны.

Долгие годы в старых малаховских домах зимой никто не жил или оставались главным образом старики, а основная жизнь восстанавливалась только ближе к лету, когда на дачи возвращались звонкие детские голоса, суета молодости и толпы горожан в поисках с’емного на лето жилья. Соскучившиеся друг по другу за зиму жители братались, как демобилизовавшиеся с фронта солдаты, спешили поделиться новостями, ужаснуться потерям и изумиться подросшим детям. Поэтому у костров собирались часто не хозяева горящего мусора, а клубы по интересам.

— Циля Львовна, как Вы, как Ваши колени?- Ай, Макс Маркович, шо говорить…Лучше не будет уже, вся надежда на солнце. А что Роза Ефимовна? — Тоже хотелось бы быть поздоровее. Но уж точно лучше, чем Фрида Зайдель…- А шо Фрида? — Как, Циля, Вы не знаете??! Фрида еще в марте… — Да шо Вы говорите?! А шо так?- Их вэйс…Я знаю?? Наверное, что-то болело. — Шо-то болело у нее последние сорок лет, но это же не значит, шо надо идти и умирать! Тем более ув марте, кода до лета уже рукой подать! И хто теперь у них? — Теперь там, конечно, Мирка королевна, говорят, даже на похоронах не могла радость скрыть, что свекровь ушла, а дача осталась! — а шо, и похороны были? — Циля, ну никто же сверху земли лежать не остается, хотя с Мирки бы сталось…

— Неля, как ты поправилась! — Зой, так я ж беременная! — Да ты что, опять?! Я смотрю, как Колька ваш подрос, уже бегает вовсю! — Зой, это не Колька, это Славик пошел, а Колька уже на трехколесном катается! — Господи, как же быстро растут чужие дети, так это у тебя уже пятый в животе?? — Надеюсь, что пятая! Еще одного парня я не выдержу!

— Захар Изралич, Наташа Ваша небось уж классе в седьмом? — Восьмой уже, Наденька! Невеста совсем, отличница круглая! А как Ваш Боря, что-то не вижу его? — Боря тоже хорошо. Он в своей школе для умственно отсталых — первый ученик! Надо какому-то делу его учить, нас не станет — кому он будет нужен?! Захар Изралич, имейте в виду его, вдруг что надумаете…Может в поликлинике там у Вас убрать что, помыть или отнести технику…- Надя, ну что ты, это никто не разрешит. Надо попробовать на почту или в магазин, я поговорю…- Спасибо Вам! Пусть Наташа приходит, я с ней английским позанимаюсь, мне нетрудно…

— Валь, слышала, Зойка ушла все-таки от Кости Туманова. Моталась-моталась между ним и этим, как его, армянином этим, Гариком или Гагиком, а как он домой возвращаться собрался, так и она решилась и в один день ушла! Ольга Константинна очень переживала, хоть и свекровь! Она с Зойкой ладила, а теперь боится, что Костя или пить начнет, или баб со станции водить! — Да брось ты! Как они жили, так хуже не будет, лаялись с утра до вечера, а так хоть Зойка будет счастлива! — Ну да…если будет…

Афанасий Гаврилыч, вы яблони обрезали уже? — Да у нас беда, Васильич! Померзли две яблони у меня зимой, аж стволы треснули! Берег-берег, укрывал, а не помогло! Новые придется сажать, так что яблоки не скоро у нас теперь появятся, дожить бы…- Ну что Вы! Вы у нас лучший садовод! Вон вишня у Вас какая и смородина! И овощи! У меня вон ничего, кроме хрена да кабачков не растет, только зря земли и навоза две машины пригнал! Последний год вообще что-то сажаю! Пусть травой зарастает и дачники в прятки играют! Или кроликов заведу! Как считаете?…

— Натаныч, ты не слышал, правда Хайкины уезжают? — А что тут слышать?! Вон Лилька у них пианино уже купила, а Фельдман оптом всю мебель берет и по поводу гаража торгуется! — А куда они, в Израиль или в Штаты, не знаешь? — Да в Израиле зубов столько нет, сколько наших стоматологов! Говорят, в Канаду, там вроде у старой Хайкинши брат еще в двадцатых обосновался. — Говорят, и Бромберги уезжают, и Липовецкие…Скоро мы вдвоем мы тобой останемся… — Или ты один, Яша…

Люди ходили от костра к костру, смеялись и плакали, обнимались и переругивались, хвастались и жаловались… Эти костры были местом встречи, исповеди, товарищеского суда и последнего «прости». Короче — Чистилищем, тем более что и зажигались с целью очищения среды обитания после зимней маленькой смерти. Поэтому когда спешащие с электрички жители еще до поворота на свою улицу чуяли запах костров и людские голоса, это был тот редкий случай ликования при виде уничтожительного пламени.

Хотя однажды рано утром мы и соседи вышли из калиток привычно запалить костры и увидели, как сильные ветер носит по улице какие-то черные хлопья. Сначала вообще показалось, что это мотыльки или бабочки, но когда, поймав рукой эту черную метку, мы увидели на ней часть недогоревшего в пламени костра лица, то поняли, что кто-то из соседей не стал дожидаться общего сбора, потому что жег не хлам и мусор, а семейное прошлое. Сквозняк швырял нам в лица ошметки чужой жизни, дети, пачкаясь в саже, разглядывали старые кадры с молодыми когда-то лицами, а те, кто постарше, узнавал в них недавно умершую соседку, ее родителей, ее сына еще ребенком, его свадьбу с милой барышней, с которой он спустя тридцать лет сегодня с утра пораньше, подальше от соседских глаз сжег последние свидетельства жизни его матери. Соседи молча разглядывали неопалимые фрагменты знакомых и незнакомых лиц и ничья рука не поднялась бросить их обратно в костры. И еще пару дней гонял их по улице ветер, пока не смыл очищающий весенний ливень. Прошло уже больше двадцати лет, а картина эта у меня перед глазами и все чаще я думаю, что надо разобрать свои архивы и самой избавиться от лишних подробностей, интересных только мне одной, чтоб потом их ошметки не пугали соседских детей и не выжгли вместе с собой совесть твоих близких.

Но так было всего лишь однажды. А костры горели каждую весну. И даже сейчас, когда от них осталась в основном память, я вдыхаю разлитый в вечернем воздухе еле уловимый запах гари и греюсь у тех костров.

(с) Татьяна Хохрина