Михаил Шевелёв. РОДНЫЕ ЯЗЫКИ

Когда вернут в паспорте графу «национальность» — а ждать, похоже, осталось недолго – я напишу «блуждающая».
Потому что с утра я, как правило, ощущаю себя глубоко русским человеком.
К обеду возникает желание побыть немцем и немного поработать, жаль, быстро проходит.
В связи с чем меня охватывает еврейская скорбь.
Которая лечится только ни на чем не основанной грузинской жизнерадостностью.
Главное – не смотреть новости, от которых постоянно чувствуешь себя чеченцем.
Этническая самоидентификация в конце дня зависит от того, какая книга попалась под руку. Очень люблю, когда это «Трое в лодке». Засыпаю фокстерьером.
Но утром все равно ощущение всегда такое, как будто накануне перебрал с Достоевским…

Это все-таки самый загадочный вопрос – кто ты?
Среди прорвы случайных обстоятельств, влияющих на этот выбор, самый надежный, мне кажется, маркер – язык. Какой родной – тот ты и есть. На каком, в смысле, ругаешься и мечтаешь.
Хотя капитан дальнего плавания Виктор Викторович Конецкий утверждал на основе своего большого опыта, что докеры всех портов мира ругаются исключительно на двух языках – русском и турецком, поскольку именно они позволят наиболее полноценно унизить человеческое достоинство. С другой стороны, чем не национальность – докер? Завидная, по-моему — денежная и двуязычная опять же.
Языки лишними не бывают, по себе знаю.
В детстве у меня была чертова уйма бабушек, родных и двоюродных, и теток. Всех вместе я их видел раз в год, на 9 мая, на общесемейном обеде.
Биографии у них были заурядные. Кто-то на фронте был, кто-то в эвакуацию съездил, пара сидели. Дедушек при них не было, поубивали.
Теткам и бабкам было о чем поговорить, но всем другим темам они предпочитали одну – сколько масла надо класть в маковый рулет. Всю пачку или три четверти?
Так я выучил идиш.
Потому что когда эти дебаты достигали апогея, тетки с бабками отказывались от русского языка, чтобы не смущать окружающих и спокойно высказать все, что они думают друг о друге. По-настоящему я увлекся языкознанием в тот раз, когда в разгар обсуждения макового рулета услышал, как одна другой сказала: «Иди ты на хуй, пока дети не слышат» — и продолжила на идиш.
Только однажды они собрались внеурочно — когда мне надо было паспорт получать. Обсуждалась проблема пятого пункта. Мама перед этим ходила к паспортистке, отнесла ей японский зонтик, и та сказала – да не разговор, но мне хоть какая-нибудь бумажка нужна официальная, на основе которой я могла бы его записать…
Мама изложила собравшимся суть вопроса. Наступила тишина и очевидный интеллектуальный тупик, выход из которого нашла бабушка. Она ушла в другую комнату, долго там рылась и вернулась с бумажкой. Вот документ, сказала она.
Ты себя как чувствуешь? – спросила мама, изучив документ.
Я полюбопытствовал. Это была царских времен справка о том, что моему прадеду Якову Израилевичу разрешалось торговать дровами в Бобруйске.
Неси, не сомневайся, сказала бабушка.
И оказалась права. Ну вот, сказала паспортистка, то что надо, русским языком написано – Бобруйск… это же у нас Белоруссия, верно?…. Через две недели я пошел в паспортный стол, расписался в получении и вышел оттуда с первым в своей жизни удостоверением личности. Гордо притащил его домой, и был обруган за невнимательность и раздолбайство. В графе «национальность» значилось — «белорусс». С другой стороны, не то было важно, что там написано, а наоборот – что не написано. А лишняя «с» — это, в конце концов, было не принципиально.
Белоруссом я пробыл лет пятнадцать, а потом графу «национальность» в паспорте отменили, и все это стало вообще не важно. Я тут битый час пытался собственному сыну объяснить, что такое пятый пункт, и как вообще все это было устроено, потом плюнул, вижу – не понимает, да и не интересно – позавчерашние проблемы, чужие, ему что нашествие Чингисхана, что советская власть, всё едино.
Жалко, тетки с бабками не дожили до этого моего педагогического фиаско.
А лет через пятнадцать после отмены пятого пункта, в 2006-ом я полетел в командировку в Израиль писать репортаж про очередную их войну.
Нашел на месте переводчика, он же водила. Поехали, говорю, туда, где стрельба, будем собирать свидетельства безвинно страдающего мирного населения. А про себя думаю – да ну, тоже мне – война… трех человек зашибло, а крику на весь мир… и вообще, эта вечная поза жертвы, эти бесконечные нотации про Холокост… война… Грозный вы не видели в девяносто шестом…
Приехали на какую-то пыльную окраину чего-то. Пусто. Вообще ни души, потому что да, долетает сюда время от времени. Тьфу ты, работа же стоит. Вдруг вдалеке фигура показалась. Совсем старуха, сильно за семьдесят, видно по походке – пожилые люди хрупкие, и все время об этом помнят. Мы к ней.
Какое там, за семьдесят – под девяносто, к гадалке не ходи. И по лицу понятно – без переводчика обойдемся, типаж знакомый.
Точно, в семьдесят девятом приехала, тогда под Олимпиаду отпускали. Врач, кто же еще. Двадцать пять лет отбарабанила на детской инфекционной скорой, одна бригада на весь город.
Так вы, говорю, тетку мою должны были знать, она в седьмой больнице педиатрией заведовала.
Конечно, отвечает, помню Лию Григорьевну, как она?
Лет двадцать, честно говоря, уже не очень. Хотя это как посмотреть, когда вспомнишь, как она помирала, а мы по всему городу метались в поисках трамала… но сейчас о другом.
Не страшно вам, спрашиваю, тут, война все-таки. Бабка меня оглядела и поинтересовалась, понимаю ли я идиш.
Я маковый рулет вспомнил – ну так, говорю, с двадцать пятого на сто десятое…
«Цум бессер, одер цур шлехтер, абер хиер», сказала она.
Я вдруг понял, и меня пробрало. К лучшему, значит, или к худшему, но здесь. Чтобы не заплакать, спросил: как считаете, извините, что отвлекаемся, сколько масла маковому рулету показано – вся пачка или меньше? Она не удивилась, твердо ответила – вся.
Полезная все-таки вещь — иностранные языки, прямо как родные.