Писатель Людмила Петрушевская о разных видах угнетения, нелюбви, агрессии и травли, с которыми она сталкивалась на протяжении жизни, и о том, через что сейчас проходит её сын

Я прочла о травле в школах. Меня травили, били и гоняли в дошкольном детстве во дворе в Куйбышеве. Я, нищая, оборванная и голодная девчонка из эвакуированной интеллигентной московской семьи (врагов народа), которая не разговаривала как они, матом, я была для них дичью. За мной охотились, пока что с кулаками, но в 9 лет дело уже шло к групповому изнасилованию. Подростки у сараев на меня посматривали. Ко мне подослали старшую девочку. Которая обещала, что если я сделаю как им надо, пойду за сараи, то больше бить не будут. Её, эту Римму, уже не били…

Спасибо, мама приехала и увезла меня. Ведь троллинг может быть и с изнасилованием, о чём дети никогда не скажут взрослым. Я встречала повсюду девочек, странных, хмурых, уклончивых, которые говорили про себя «я не такая, как все». Мальчиков ведь тоже насиловали. Сына моей подруги поймали на лыжах в ближнем лесочке в Конькове. Детство, страшное детство.

Потом, в пионерлагерях, в «лесных школах», так назывались санатории для детей с закрытой формой туберкулёза, меня били нещадно. Я отвечала, махала кулаками, но никогда не побеждала. Был момент, когда в темноте (мы шли в спальный корпус) мальчишки из нашего класса окружили меня, а вокруг были кусты. И я поняла зачем. И я начала дико кричать. А у меня очень сильный голос. И это был, я думаю, такой кошачий дикий и угрожающий визг. Его должны были услышать в корпусе. И они расступились, может, и испугались.

В более старшем возрасте, уже от седьмого-восьмого класса, я была в пионерлагерях посмешищем, объектом издевательств. А деваться летом было некуда, и мама отправила меня в лагерь даже после того, как я поступила в университет. Я хранила свою тайну, была пионеркой, а первый отряд надо мной издевался…

Они не могли надо мной смеяться, только когда я запевала в хоре или отвечала на вопросы викторины. Вот что может спасти маленького человека от этих гамадрилов

Ну и потом — в журнале «Кругозор» — я тоже оказалась объектом травли. И именно за тексты. Мои очерки и диски выкидывали из номера. Два раза меня пытались выгнать с работы, особенно когда они начали делать «звуковую ленинскую книгу» (с поездками по ленинским местам, Женева, Париж, Лондон. Какие раритеты, связанные с Лениным, они там стремились найти для своей звуковой книги — от него вообще остались всего какие-то минуты записей). И в результате дяди избавились от меня, такого понимающего всё сотрудника.

Но это ещё были цветочки по сравнению с тем, что происходило со мной — с моими рассказами — в редакциях. А потом и с моими пьесами и подпольными спектаклями. И мультфильм «Сказка сказок», для которого я писала сценарий (в договоре я была только соавтором) был запрещён. Потом-то он был признан мировым жюри лучшим мультфильмом всех времён и народов, но это потом.

И моя первая книжка вышла спустя 20 лет после написания. А книга сказок в издательстве «Детгиз» пролежала 12 лет и не вышла — издательство вообще закрылось. И мой первый спектакль «Уроки музыки» был запрещён (навстречу Олимпиаде). И мои спектакли в «Ленкоме» и «Современнике» были сначала запрещены. Потом-то они шли многие годы. А уж что писали обо мне в печати! И какие запретительные заседания проводились в Управлении театров и в ЦК.

Недавно на выставке, посвящённой Диме Брусникину, звучала стенограмма такого заседания, которую Дима прочёл — с непередаваемой интонацией! Народ хохотал. Сейчас это вызывает смех, да… Тогда-то мне было не до смеха. Дело должно было, конечно, кончиться тюрьмой. За мной откровенно ходили, телефон прослушивали.

Мне как-то сказала сотрудница отдела культуры ЦК партии: «Какое у нас ваше досье!» — и сделала такое «па», разбросив руки

По её словам, на меня писали эти жалобы (доносы) «товарищи по труду», т. е. писатели. Всё Переделкино, видимо. Одна тетка писала ежемесячно в правление, всем там надоела. И на эти сигналы надо было реагировать. И да, завели на меня судебное дело, от двух до пяти лет. Но фигушки им. Я до сих пор на свободе. И это меня сейчас пытаются запугать — одна тётка даже написала, что выкинула мои книги! А всё из-за интервью, которое дал мой сын Фёдор Павлов-Андреевич.

Федя сказал, что он гей. Понимая, что последует. Ведь для нашей страны такие отношения — позор. Поэтому мужики, прошедшие зону, молчат. И бабы сидевшие ничего не расскажут. А их была немалая часть страны, миллионы за многие-то годы. И они там, молодые и сексуальные, сидели годами. Для наших граждан (а многие из них участвовали там в таких отношениях, ходили к «опущенным», насиловали несчастных, что в зоне поделать) это позор для опущенных на всю жизнь. Но не для них самих. (Я уже предвижу, что мне прочтут лекцию об индивидуальном, парном — между «семейниками» — и групповым сексом в лагерях).

Они чётко знают разницу между собой и «опущенным». И себя геями не считают

Как не назовут себя геями те мужья, что считают своих жён безропотными подстилками. Я в санатории после больницы — мне поставили там диагноз «рассеянный склероз» — знала такую несчастную, которую муж использовал как ему нравилось. Ей пришлось сделать несколько операций на прямой кишке. Она была мама девятерых детей, и что с ними было, когда её увезли с кровотечением, а они остались с этим отцом…

Когда я лежала после родов в МОНИИАГе с трёхдневным Федей, его потом изолировали и не приносили кормить, потому что в роддоме мне занесли стафилококк (все советские роддома были заражены) — на локте возник нарыв, и пришлось нас перевести в чумной барак, инфекционную больницу во дворе. Нас вели по снегу как арестантов, меня с высокой температурой в резиновых сапогах на босу ногу, в полотенце на голове и в двух халатах — и несчастненького Федю, крошечный испуганный трехдневный комочек в синем казённом байковом одеяльце. А я уже начала его кормить, и представьте себе его ужас, когда нас разлучили. И мой.

И мне там кололи жуткий, дико болезненный и очень дешёвый антибиотик олететрин (мука была от него адова, ногу сводило в судороге, но своих антибиотиков колоть не разрешалось). И вот в этом чумном бараке, где в палате не было даже раковины с мылом, а все были лежачие, больные женщины рассказывали друг другу истории.

Одна мне запомнилась. Об одноногом портном из города Красногорска, который насиловал двух своих маленьких сыновей, а жена боялась идти в милицию. Он сказал ей, что, если она туда пойдёт, он убьёт детей. И о женщине, которая развелась с мужем из-за его дикого нрава, но жить было негде — она спала на раскладушке, а муж с шестилетним сыном на кровати, — и ночью, проснувшись, она услышала звуки и как муж бормочет «не плачь ты, скоро кончу». Вскочила — и упала. Потеряла сознание. Инфаркт. Её увезли в больницу… Вот как-то так. И они не считали себя геями (у них другой термин, вы понимаете).

А Федечка — он за права угнетённых и преследуемых. Он помогает инвалидам, недавно одному его подопечному, нищему, брошенному матерью (Федя нашёл талантливого врача), успешно вырезали опухоль. И Федя, рискуя собой, встал на защиту прав геев. Чем вызвал поток ненависти. Но для всего мира (кроме нас и ещё определенных стран) однополые контакты, происходящие без насилия, в супружеском или свободном союзе, — это не разврат, а личный выбор каждого. А медики считают, что человек рождается с определённой сексуальной ориентацией. Теперь ведь известны случаи, когда люди меняют пол, идя на страдания, на тяжёлые операции. На издевательства (как в нашей стране).

И если кто хочет выкинуть мои книги, то в этом нет ничего особенного — вы не одиноки, у нас многие сейчас, освобождая жилплощадь, выкидывают целые домашние библиотеки после умерших интеллигентов. И мои книги там точно есть. Мы здесь живём, дети мои. Но на свалке, может, мои книги какой-нибудь бич (бывший интеллигентный человек) наконец и почитает.