Татьяна Хохрина. Международный обмен

Англичане приехали на целых три недели. Наши готовились полгода, но как всегда бывает, времени все равно не хватило. Все носились, звонили, проверяли гостиницу, рестораны, билеты на балет и оснащение залов заседаний. И неудивительно! Никто и не помнил, было ли когда-то такое вообще! Это у всяких физиков-химиков весь мир без границ в едином порыве…А у юристов-гуманитариев какие могут быть всемирные открытия?! Оптимальное устройство гильотины или новый дизайн наручников? Поэтому если отдельным не столько гениальным, сколько особенно ловким начальникам еще удавалось вырваться на просторы Оксфорда и Гарварда и за хорошие командировочные уныло огласить им нерушимые принципы нашего судопроизводства, то коллективной смычки разных народов на тему правосудия и не снилось. А тут вдруг целая трехнедельная эпопея! Неудивительно, что все причастные были на низком старте и часов не наблюдали.

Для Ани Кудимовой настали особенно жаркие дни. Другие младшие научные сотрудники тоже входили в оргкомитет конференции, но в их задачу в основном входило быть поводырями, дежурными, книгоношами и постушьими собаками, не позволяющими ученому стаду разбрестись. А Ане и еще двум отягощенным знанием английского языка аспирантам выпала задача посложнее. Сначала из экономии институтских средств они мучительно переводили присланные иностранцами доклады, а теперь должны были днем участвовать в дискуссиях, чтоб с нашей стороны доносились хоть какие-то внятные звуки, кроме кашля курильщика, а потом до глубокой ночи сопровождать гостей на выбранных ими маршрутах, чтоб они, не дай Бог, не забрели из центра Москвы на Байконур или северодвинские подводные лодки.

Аня объявила молодому мужу, чтоб ближайшие дни он на нее не рассчитывал и ездил ужинать к маме, поменялась с соседкой по коммуналке графиком уборки мест общего пользования, одолжила у школьной подруги нарядную кофточку из ангорки, отремонтировала единственные свои приличные туфли и сделала маникюр. Кажется, готова! Она на всякий случай освежила в памяти еще в школе заученные топики «Moscow is a capital of the USSR» и «My favorite places in my home city», сунула в сумку англоязычный путеводитель по центру и выклянчила у знакомой прикормленной билетерши два билета на балет в Большом, решив наградить этим бонусом того из гостей, кто понравится ей больше других или хотя бы доставит меньше головной боли.

Англичан было как присяжных — двенадцать человек. Сэр с сэрихой из Верховного Суда Великобритании, их пасти собирался сам заведующий. Профессор-политолог Лондонского университета, знавший русский намного лучше половины советских участников и выглядевший в галошах и скрученном удавкой кашне как учитель географии периферийной школы — его сопровождать должен был институтский международник, в прошлом боец невидимого фронта и в этой специализации, похоже, коллега политолога. Больше особенно выдающихся гостей не наблюдалось, остальные девять были примерно одинаковой по возрасту и известности молодой университетской профессурой, по-русски не знали ни слова и достались разбитыми на марксистские тройки Ане и еще двум англомычащим аспирантам.

Поскольку Аня аспирантуру уже окончила и была в штате Института, у нее было право первой ночи и англичан себе она выбрала сама. Ее выбор свидетельствовал о многообразии мира. Один из её подопечных был поляк из Лондонского университета, другой — новозеландец из Кембриджа, а третий — в детстве румынский еврей, потом — боевой израильтянин, а теперь — профессор Оксфорда. Аня переводила их доклады и хотя бы в научных пределах понимала, о чем с ними словом перекинуться, да и вообще эти дети разных народов казались ей наиболее занятными.

Познакомились все на торжественном открытии конференции в Доме Дружбы. Все было устроено под большое декольте, собран крем де ля крем правовой науки и тяжелая артиллерия из высоких юридических чинов, что работало на контрасте с развязными хипповатыми молодыми англичанами. Особенно забавной была еще одна деталь. Поскольку многие демобилизованные по ранениям солдаты Великой Отечественной, в связи с забытыми знаниями точных и естественных наук, как рыба на нерест, шли учиться на юристов, среди пожилых правовиков было немало инвалидов и весь этот сбор в Доме Дружбы был немного похож на шефский приезд молодых комсомольцев в подопечный Дом ветеранов. Ветераны, понятное дело, из английского тоже знали в основном «хенде хох» и «Гитлер капут», так что общение обещало быть живым и интересным.

Аня села со своей троицей, через полчаса на них начали коситься, потому что они смеялись громче бормотания докладчика, и к концу первого дня научной конференции стали почти приятелями. Все трое условных аниных англичан были довольно занятными и симпатичными персонажами, а румыно-израильтянин так просто красавцем. К тому же часть лица его была прошита синеватыми точками от близкого взрыва и оказалось, что он вовсю воевал с арабами, что делало его почти что Рембо и окончательно неотразимым. После заседания поляк и новозеландец с другими англичанами поехали на автобусе осматривать достопримечательности, а Рембо попросился в Музей изобразительных искусств и Аня поволокла его туда.

Была ранняя осень, народ уже предусмотрительно одевался потеплее и не форсил, поэтому принаряженная, цокающая шпильками Аня и весь в стильно мятом и льняном англичанин сразу выделялись из толпы. Они громко болтали, смеялись, непривычные тогда к иностранной речи прохожие оглядывались им вслед, и Ане показалось вдруг, что она словно вышла за флажки своей ежедневной размеренной и рутинной жизни, что она уже немножечко не здесь и перемены подходят вплотную. От всех английских гостей и особенно от Рембо исходило такое ни с чем не сравнимое и непривычное ощущение внутренней свободы, что она манила за собой, как звук дудочки гамельнского крысолова и устоять перед ней не было сил.

Аня и Рембо прошли по залам музея, гость оказался еще и знатоком и любителем живописи, Аня в нарушение всех правил прикрывала его , когда он фотографировал, и эта общая хитрость тоже сближала. В одном из малоинтересных, проходных залов Рембо вдруг опять попросил его загородить и сделал несколько снимков какого-то старинного флорентийского здания ХУ! века.

— А что тут интересного? — спросила Аня. — Да ничего, — ответил Рембо, — просто я в этом здании уже восемь лет снимаю угловую квартиру на четвертом этаже. Не люблю Лондон зимой и не ставлю занятий на зимний триместр. Живу во Флоренции в это время…»
Аня поперхнулась. Амплитуда ее географических колебаний исчерпывалась московской коммуналкой, старой, полуразвалившейся дачей в Томилино и пансионатом в Новом Свете от завода Знамя Революции. Тот недолгий период, когда они с Севкой снимали комнату, пока не получили свою, она вспоминала, как кошмарный сон, потому что жилье сдавать запрещалось, от соседей надо было таиться, а хозяйка все время угрожала выселить.

После музея Аня довезла Рембо до гостиницы и понеслась домой. Подойдя к подъезду, она вдруг впервые увидела его другими глазами. Словно на передержанной в проявителе фотографии резко обозначились все изъяны, уродства, заплаты и следы времени. То, на что она никогда раньше не обращала внимания, потому что так выглядели с небольшими вариациями подъезды всех известных ей домов, теперь нельзя было не заметить. И сбитые ступени, и облезлая, десятки раз перекрашенная дверь, и выбитое и заделанное фанеркой окошко, и ручка, державшаяся на одном гвозде. Внутри было еще страшнее. В подвальном этаже их подъезда был какой-то склад, и старая сетчатая шахта лифта начиналась оттуда. Вечером, когда тьму в подъезде едва рассеивала пятнадцатисвечовая лампочка, по внутренним стенкам шахты нередко шныряли крысы и недовольным шипеньем приветствовали входивших в подъезд.

Впервые за четыре года взрослой, отдельной от родителей жизни, Аня вдруг подумала, а стоило ли так жить. Нет, Сева свой, родной, любимый, кто спорит, но разве такой жизни они оба искали? И разве при такой жизни любовь не перегорает также быстро, как пятнадцатисвечовая лампочка?! И почему Аня, молодая, красивая, умная должна каждый день возвращаться в этот воняющий кошками и помойными ведрами подъезд, в ужасе шарахаться от шахты лифта, драить в очередь коммунальный сортир, роняя развешанные на гвоздиках сиденья, и ждать своей очереди вымыть голову или сварить кашу?! Ей показалось, что там, в музее, она даже разглядела свет и дивную мебель в окнах той квартиры, которую снимает Рембо целых восемь лет. Этих окон там было пять или шесть, наверное, и комнат столько же…

Сева радостно улыбался ей навстречу и торжественно тряс раздобытой у мамы банкой ананасов в сиропе. Аня их обожала. Но сегодня ее замутило от одной мысли о сладком. Она и на Севу смотрела сквозь те же невидимые разоблачительные очки. И видела, как он плохо пострижен, одет в этот чудовищный растянутый спортивный костюм. Вполне подходит к убожеству их комнатенки с разномастной мебелью, убогими безделушками и дешевой посудой. — Я ничего не хочу. Устала. Спать пойду, мне рано завтра.

Все три недели Аня ныряла домой, в квартиру, как в прорубь. Она сама себе казалась натянутой струной. Дотронешься — лопнет. Она ничего дома эти дни не делала, приходила совсем к ночи, есть дома не могла и не готовила ничего. Она и разговаривать толком не могла, сцепив зубы от самой двери. Про все остальное и говорить нечего. Ей казалось, что если Сева к ней прикоснется, она будет бежать до польской границы. Всё и все в этом доме и в этой ее жизни ей казались оскорбительными, унизительными и уничтожающими. Она себя чувствовала доктором Джекиллом и мистером Хайдом. Один днем говорил по-английски, пил мартини, вел научные дискуссии, бегал по театрам и музеям, а другой, когда темнело, словно сдувшийся шар, возвращался домой, как в тюрьму. Похоже, что не одна она это понимала, потому что и Сева окаменел и его она почти не видела.

За эти три недели один ее подопечный, новозеландец, отравился и залег в гостинице, другой, поляк, оттарабанил свой доклад и через два дня смылся. Так что ей остался один Рембо, с ним она работала, обедала, разговаривала, ездила на экскурсии и ходила в театры, музеи и рестораны. При этом всюду, куда они пытались попасть вдвоем, не с официальной группой, были проблемы: нет билетов, закрыто, нет мест, просто нельзя или нельзя иностранцам. Даже в гостиницу Россия, где жил Рембо, зайти выпить чашку кофе нельзя было, для этого, видимо, надо было быть штатной валютной проституткой.И Ане стало казаться, словно они герои какой-то пьесы, в которой весь мир противостоит их счастью. Аня похудела, осунулась, была так напряжена, что это бросалось многим в глаза. Одни сослуживцы глумливо хихикали и подмигивали, а другие успели сбегать к международнику. И тот вызвал Аню, сверлил ее белыми своими глазами особиста и предлагал уменьшить рвение в сфере международного обмена.

В последний день конференции должно было быть торжественное закрытие и отвальная в Национале. Народ с трудом дождался завершения официоза и побежал наводить красоту к ужину. Ане все время казалось, что что-то должно произойти, что радикально изменит ее жизнь. Если бы ей сейчас предложили для этой другой жизни прорыть тоннель до Вестминстерского Аббатства или на коровьих копытах перейти границу, она бы, наверное, согласилась. И немногословный, мужественный Рембо ей дважды сказал, что до отъезда им надо обязательно отдельно поговорить.

Когда научные дела были закончены, книжки вручены, адреса, по которым никто никому писать никогда не будет, розданы, а матрешки и самовары подарены, народ наконец потянулся к интуристовскому автобусу, чтоб ехать в ресторан. — Подожди. — сказал Рембо, — я даже не предполагал, что встречу здесь такого человека, как ты. Если бы не ты, я бы сбежал отсюда назавтра! И мне так хочется оставить о себе тебе память и как-то украсить твою жизнь!
Он сбегал в номер, принес какой-то пакет и протянул его Ане. — Это тебе! Там наши леденцы, баночка английского чая и очень хорошее мыло! Думаю, у вас нет такого мыла!

Аня довезла гостей до Националя, а сама незаметно нырнула в подземный переход. За каким чертом ей сдался этот Националь, что она, котлет по-киевски не видела что ли?! Она дома три недели, считай, не была! Дел невпроворот и Севка за три недели, небось, ни разу не поел по-человечески у мамочки своей! Слава Богу, что все закончилось! Хотя в Англию я б, конечно, съездила…Или еще лучше — во Флоренцию….

© Татьяна Хохрина