Автор: Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы
и последнюю лошадь отдай коногонам.
Надвигается поезд из темной трубы,
и смыкается тьма за последним вагоном.
Он летит, будто вызов незримым войскам,
будто кобра, качаясь в мучительном танце,
капюшоном скребя по глухим потолкам
на обычную схему не вписанных станций.
Как летучий голландец, немой и слепой,
как фрегат, погасивший огни бортовые,
этот поезд, наполненный темной толпой,
противусолонь топчет пути кольцевые.
То ли тысячу дней, то ли тысячу лет
он ползет, на безглазую нежить похожий,
и в потертую черную робу одет
совершенно седой машинист чернокожий.
Чуть заметное пламя мерцает внутри,
пассажиры молчат, обреченно расслабясь,
по масонскому знаку на каждой двери,
и в оконных просветах дымится канабис.
Бесконечная ночь тяжелее свинца
и куда непрозрачней надгробного флёра.
А в вагоне качаются три мертвеца –
престарелый кондуктор и два контролёра.
Этот поезд кружит от начала веков,
ибо полон подарков, никем не просимых,
на вагон там по сорок латышских стрелков
при восьми лошадях и при верных максимах.
Сквозь туннели ползет, по кривой унося
то, чего никогда не потерпит прямая.
В этом поезде едет, пожалуй, что вся,
так сказать, пятьдесят, извините, восьмая.
В этом поезде в бездну спешат на футбол,
только некому думать сейчас о футболе
в том вагоне, где кровью забрызганный пол
представляет собой Куликовское поле.
Темнота и туман, и колеса стучат,
и струится дымок догорающей травки,
каковую привез из республики Чад
машинист, что пошел в мертвецы на полставки.
Не мечтает страна о царе под горой,
только смотрит, застывши, на черного змея,
и рыдает униженный бог Метрострой,
самого же себя уберечь не умея.
Растворяется мир в конопляном дыму.
Тишина, обступая, грохочет набатом.
И уносится поезд в кромешную тьму,
чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом.
Евгений Витковский. Чёрный машинист
Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы
и последнюю лошадь отдай коногонам.
Надвигается поезд из темной трубы,
и смыкается тьма за последним вагоном.
Он летит, будто вызов незримым войскам,
будто кобра, качаясь в мучительном танце,
капюшоном скребя по глухим потолкам
на обычную схему не вписанных станций.
Как летучий голландец, немой и слепой,
как фрегат, погасивший огни бортовые,
этот поезд, наполненный темной толпой,
противусолонь топчет пути кольцевые.
То ли тысячу дней, то ли тысячу лет
он ползет, на безглазую нежить похожий,
и в потертую черную робу одет
совершенно седой машинист чернокожий.
Чуть заметное пламя мерцает внутри,
пассажиры молчат, обреченно расслабясь,
по масонскому знаку на каждой двери,
и в оконных просветах дымится канабис.
Бесконечная ночь тяжелее свинца
и куда непрозрачней надгробного флёра.
А в вагоне качаются три мертвеца –
престарелый кондуктор и два контролёра.
Этот поезд кружит от начала веков,
ибо полон подарков, никем не просимых,
на вагон там по сорок латышских стрелков
при восьми лошадях и при верных максимах.
Сквозь туннели ползет, по кривой унося
то, чего никогда не потерпит прямая.
В этом поезде едет, пожалуй, что вся,
так сказать, пятьдесят, извините, восьмая.
В этом поезде в бездну спешат на футбол,
только некому думать сейчас о футболе
в том вагоне, где кровью забрызганный пол
представляет собой Куликовское поле.
Темнота и туман, и колеса стучат,
и струится дымок догорающей травки,
каковую привез из республики Чад
машинист, что пошел в мертвецы на полставки.
Не мечтает страна о царе под горой,
только смотрит, застывши, на черного змея,
и рыдает униженный бог Метрострой,
самого же себя уберечь не умея.
Растворяется мир в конопляном дыму.
Тишина, обступая, грохочет набатом.
И уносится поезд в кромешную тьму,
чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом.