Ада Ольшевская. Мой личный враг

Наша махонькая Маховка – всего-то 20 дворов — все время переходила из рук в руки, туда-сюда, от наших к немцам, потом опять к нашим, в общем, бои не кончались. Мы то и дело отсиживались в погребе, по автоматным очередям пытаясь догадаться, что делается там, наверху. Наконец немцев из наших мест выбили совсем, и маму направили учительствовать в другое село. Для неё Соляниковка, в которой мы оказались, была продолжением борьбы за жизнь. Она завела кроликов. У нас появились куры. Наседка вывела цыплят. Но петух меня, именно меня, почему-то возненавидел. Он был красавцем. Мускулистый, сильный. Крутой его хвост развевался по ветру, мерцая синим и зеленым, красная грудь маслянисто лучилась на солнце, а гребень вздымался как корона.

А как щедро он сзывал несушек, найдя жирного червяка, как угощал их зерном, которое бросала мама, сам не склюнув ни зернышка, хотя слюнки текли и у него. Но как только появлялась во дворе я, петух мгновенно менялся. Выкрикнув что-то клокочущее, по-пиратски лихое, он начинал гоняться за мной по двору, потом как-то по-особому, мастерски, подпрыгнув, железным когтем располосовывал мне щеку от виска и до подбородка. Царапина получалась глубокая и очень болела. Но на этом мой враг не успокаивался, желтый его глаз полыхал тигриной яростью, гребешок наливался горячей краской, и он, продолжая угрожающе клекотать, примеривался к очередному броску, пока я еще не нырнула в дверь. Иногда ему удавалось располосовать мою физиономию с двух сторон. Дошло до того, что я боялась возвращаться домой и издалека уныло и подолгу завывала: «Ди-и-има!». Пока наконец не выходил ухмыляющийся брат, и не прогонял моего обидчика.

Маме это надоело, и она решила петуха зарезать, я умоляла ее не делать этого, уж очень он был красивым, да и вообще, из-за меня – убивать?! От одной этой мысли сердце мое опускалось куда-то в живот и там замирало. Мама на время отложила казнь, но после очередного нападения петуху пришел конец… Никакие мои уговоры не помогли. «Знаешь, какой бульон из него вкусный!» — дразнил меня брат, который был старше меня на целых семь лет, и я с криком бросалась на него с кулаками – кое-чему петух меня все же научил. Есть, конечно, хотелось — все время, постоянно, всегда хотелось, а тут такое никогда еще не пробованное чудо – куриный бульон! Но радоваться ему? Да вы что! Я убежала из дому, а когда вернулась, в тазу, из которого еще поднимался пар, лежали мокрые сине-зеленые перышки. Потом меня позвали обедать. Это была горькая трапеза. Уж лучше бы петух по-прежнему царапался и гонялся за мной. Отважный и бесстрашный воин, он, думаю, прекрасно понимал, что сторож из меня никудышный и что таких, как я, надо клевать, царапать и гнать со двора взашей. Когда его не стало, к нам зачастил ястреб, он застывал в небе, неподвижно распластав крылья, а я, свято веря в силу слова, что было сил кричала: «Гай, гай, на той край, там по семеро хватай!!!» Разбойник же, наплевав на меня и мои вопли, вдруг стремительно пикировал, хватал цыпленка и не спеша улетал в сторону леса. Но скажите на милость, как он догадывался, что меня можно не бояться? Мне от мамы доставалось, но я и без того рыдала в три ручья. Я помню этот обед. Стол наш стоял под самым окном. Мама и Дима уже сидели за ним. А я тащилась к нему медленно, цепляясь одной ногой за другую, была у меня в запасе и такая походочка. Сто лет не приходила бы. А когда наконец, поёрзав, уселась и подняла голову, то увидела, что мама улыбается одними глазами, брат же потешается надо мной в открытую. Слезы комом больно собрались у меня в горле – ни проглотить, ни выплюнуть. Я уже поняла, что жалеть петуха — смешно и даже как бы стыдно. И все равно жалела его. Очень жалела. Не могла не жалеть. Самые противоречивые чувства обуревали меня. Мне хотелось быть, как они, как мама с Димой, сидеть себе, посмеиваться, как ни в чем не бывало, но — не получалось. И я уже догадывалась, что никогда не получится. Я вдруг почувствовала себя отдельной от всех, непохожей даже на них, самых своих близких и любимых. Несогласной с ними. Беспомощно несогласной. И ничего со всем этим поделать было невозможно. А еще чувство вины. Как ни крути, а петуха-то убили из-за меня, ни мама, ни Дима тут не при чем, виновата я одна.
Я не собиралась есть бульон. Клянусь, не собиралась. Ни за что, решила я, садясь за стол. Сидела, опустив голову. Но мама сказала: «Не выдумывай, бери ложку!» Но теплый пар, заполнивший ноздри, был таким вкусным, что рот у меня наполнился слюной. Но солнце так весело (и сейчас я бы сказала, невинно) отражалось в желтых островках куриного жира на бульоне, в зеленом листике петрушки, плавающем рядом, что все это уже не имело к петуху никакого отношения. Никакого. Я взяла ложку. Сначала глотать было трудно, но потом отпустило. А когда брат состроил мне очередную рожу, я взглядом пообещала: ладно-ладно, ты у меня еще получишь!
Во дворе стало пусто и скучно, он словно бы обесцветился, выгорел на жарком солнце. Коршун перетаскал почти всех цыплят, застыв в небе, он теперь подолгу с задумчивым интересом изучал наших несушек. Мне казалось, что не только меня, но и маму он тоже не очень-то опасается…

А вот петуха — боялся!

Один комментарий к “Ада Ольшевская. Мой личный враг

  1. Ада Ольшевская. Мой личный враг

    Наша махонькая Маховка – всего-то 20 дворов — все время переходила из рук в руки, туда-сюда, от наших к немцам, потом опять к нашим, в общем, бои не кончались. Мы то и дело отсиживались в погребе, по автоматным очередям пытаясь догадаться, что делается там, наверху. Наконец немцев из наших мест выбили совсем, и маму направили учительствовать в другое село. Для неё Соляниковка, в которой мы оказались, была продолжением борьбы за жизнь. Она завела кроликов. У нас появились куры. Наседка вывела цыплят. Но петух меня, именно меня, почему-то возненавидел. Он был красавцем. Мускулистый, сильный. Крутой его хвост развевался по ветру, мерцая синим и зеленым, красная грудь маслянисто лучилась на солнце, а гребень вздымался как корона.

    А как щедро он сзывал несушек, найдя жирного червяка, как угощал их зерном, которое бросала мама, сам не склюнув ни зернышка, хотя слюнки текли и у него. Но как только появлялась во дворе я, петух мгновенно менялся. Выкрикнув что-то клокочущее, по-пиратски лихое, он начинал гоняться за мной по двору, потом как-то по-особому, мастерски, подпрыгнув, железным когтем располосовывал мне щеку от виска и до подбородка. Царапина получалась глубокая и очень болела. Но на этом мой враг не успокаивался, желтый его глаз полыхал тигриной яростью, гребешок наливался горячей краской, и он, продолжая угрожающе клекотать, примеривался к очередному броску, пока я еще не нырнула в дверь. Иногда ему удавалось располосовать мою физиономию с двух сторон. Дошло до того, что я боялась возвращаться домой и издалека уныло и подолгу завывала: «Ди-и-има!». Пока наконец не выходил ухмыляющийся брат, и не прогонял моего обидчика.

    Читать дальше в блоге.

Добавить комментарий