Татьяна Хохрина. Автобиографическое

Один — моряк, другой — танкист,
А третий — инженер,
Четвертый — цирковой артист,
А пятый — землемер…(СМ)

На даче такая тишина, что издалека слышны и чужая радость, и чужая печаль. Вчера я проснулась как обычно поздно, хотя хотела еще позже, от рвущих сердце и таких искренне преисполненных горем рыданий, которые бывают в основном только в пубертатном возрасте и из-за совершеннейшей ерунды. Что, конечно, выясняется через некоторое время, а тогда кажется настоящей трагедией.

Оказалось, в дом напротив приехала дочка, она же — внучка, она же — выпускница школы, она же — абитуриентка, о ужас — не ставшая нынче студенткой. Ее безутешный и обреченный вой доносился еще издалека и нарастал с подъезжающей машиной. Дверь хлопнула, суровый, с трудом сдерживающий слезы отец, проклацал зубами:»Иди!» и неудачница взвыла еще сильнее. Сольный плач перешел в хоровой, потому что нетерпеливые встречающие в лице бабушки, бабушкиной сестры, мамы и младшего брата высыпали на улицу. Мама захлебывалась сдержанно-драматически, с надломом выкрикивая:»Я знала, знала! Я ждала…» Родная бабка голосила, как над телом, а двоюродная имитировала плач, громко сморкаясь в посудное полотенце, но, не имея собственных детей и внуков и не подозревая, как это бывает, успевала басом вставить:»Много воли дали…Нету порядку ни в чем. Учиться надо было лучше! Распущенность одна…» Не плакал только малолетний поганец-братишка, но и он, пользуясь всеобщей скорбью и неожиданной свободой, так раскачался на калитке, что прищемил себе пальцы , свалился и ссадил коленки, отчего и его голос влился в общие рыдания. Главную страдалицу подхватили под руки и повели вглубь двора и со стороны было неясно, то ли раны залечивать, то ли казнить.

Поскольку уснуть уже было невозможно, да, глядя на часы, и неприлично, я нагло валялась в кровати, разглядывала игру солнечных лучей в густой листве и, как все смотрящие уже больше назад, чем вперед, вспоминала свои пригорки и ручейки.

Я училась, как на грех, очень хорошо и в очень хорошей школе, где умудрились не отравить интерес ни к одному предмету. Поэтому я никогда не хотела быть пожарником или продавцом мороженого, зато то мечтала быть искусствоведом, то математиком, то филологом, а то врачом. Юристом, кстати, и не мечтала, в семье девать было некуда. К десятому классу, видимо, мне в подарок, ввели еще и средний бал аттестата, чтоб поступление совсем медом не казалось. Это меня в принципе не пугало, но какие-то десятые или сотые могли и подгадить. Школа была московская, знаменитая, страшно престижная, в институты было стопроцентное поступление и возможность провала приравнивалась к смертному приговору. Весь девятый класс проходил в режиме «с одной стороны…а с другой стороны…». На весы ставились не только основные гири в виде значительности, интересности и перспективности выбора будущего, но и мелкие развесы типа берут ли туда полукровок, есть ли мальчики или одно бабьё и даже далеко ли тащиться. В десятом нужно было уже знать, куда…

Университет и МГИМО, собиравшие в нашей школе всегда значительную жатву, были отринуты сразу по причине генетического родительского страха и неуверенности в себе даже больше, чем во мне. Небезосновательного, надо сказать. Это сейчас все с возрастом вкручивают детям и особенно внукам (лучше — чужим) легенды и мифы о своем приходе вслед за рыбным обозом, о чтении научных книг с пятилетнего возраста при лучине в дедушкином кабинете. И дедушки тогда были очень не у многих, а кабинеты вообще только в поликлинике. Поэтому брали репетиторов, впихивали за год то, что должна и не должна была дать школа за 10 лет, а одновременно усердней, чем шпионов, искали связи в месте поступления и хоть какую-то страховку.

Было решено — в медицинский! Туда и хотелось очень, и способности позволяли, и подготовка. Медицинских в Москве три. Надо было правильно найти тот, в котором открывалась тебе дверь. Хотя половина родительских друзей была врачами, для консультации обратились туда, куда как раз не надо было. Человек, как позже выяснилось, в медицине мог занести тебя куда угодно, но бесплатно это делать не умел, а брать деньги с моих родителей в связи с близкой дружбой справедливо считал неприличным. Более правильным ему показалось нарисовать мне ужасающую картину моего непременного неоднократного провала, в перерывах — работы санитаркой в холерном бараке, и унылой нищей жизни потом. Так что эта дверь тоже не открылась.

Тут я вовремя победила в нескольких престижных математических олимпиадах и решение пришло само собой. Папа по работе соприкасался с выпускниками Бауманского института, благоговейно произносил это название и я поперлась туда. Стоит ли говорить, что пока мы сами на себе не попробуем, мы совершенно не представляем, что нас ждет. И через месяц я уже в тоске понимала, что высоколобой математики тут меньше всего, что преобладают какие-то бесконечные начерталки и мастерские по сварке, ковке, литью и другой, совершенно непонятной фигне. Что три четверти ребят приехало из тьму-таракани, потому что надо заполнить огромные общежития. Приезжим было страшно, непривычно и тяжело в Москве, а москвичи были врагами. Подготовлены приезжие были слабо, экзамены сдавали по квоте на местах, здесь ошалели и либо зубрили 24 часа в сутки, либо начали пить и беситься. Даже тот очевидный для девочки бонус, что в группе женского полу из 32 человек было четверо, не сильно вдохновлял. Очень уж разными мы были…

Как же я ненавидела Бауманский институт! Не предметы, нет. Сам институт. Все это огромное государство в государстве с зубрежкой, муштрой, секретностью, косностью и зеленой тоской. Каждый семестр я мечтала уйти. Каждый семестр мои несчастные родители ложились под образа, грозились немедленной смертью и разрушенной собственной жизнью, и я оставалась. Продержалась я два с половиной года. Причем я прогуливала без конца, играла в Современнике в массовке, сидела в курилке центральной юношеской библиотеки, готова была делать что угодно, чтоб там не бывать, но получала повышенную стипендию и пытка продолжалась, а лучше бы меня выгнали. Мне кажется, что высокие оценки за все, кроме математики, английского и истории с философией, мне ставили за грамотную русскую речь и умение внятно объяснить то немногое, что я по их предметам знала. По крайней мере, закрыв за собой дверь, я за ней оставила все, чему меня научили, и не помнила ничего.

Финальным толчком к уходу были две вещи. Парень из моей группы, представитель какого-то малого исчезающего северного народа, которому мыться можно было только в полнолуние, а каждую свободную минуту он зажимал зубами металлическую пластину, лупил по ней маленькой толстой ладошкой и этот нечеловеческий тоскливый звук вынимал из меня кишки. Второй пусковой механизм стоял на проходной, проверяя пропуска. Рассказывали, что он — бывший свихнувшийся ленинский стипендиат, во что легко можно было поверить. У большинства студентов пропуск (а без него в МВТУ даже дышать и пописать было невозможно) был в пластиковой рамочке, которая быстро разнашивалась и слетала, а пропуск терялся или имел неопрятный вид. Мамино оборонное предприятие было более продвинутым и там мне заламинировали пропуск. Меня задерживал этот отличник на проходной каждый день. Держал меня 20 минут, звонил в кадры, убеждался, что я — не американский шпион, и отпускал, чтоб задержать завтра. Когда первый и второй вектора сошлись в одной точке, я поняла, что либо выйду через дверь, либо через окно.

Я сдала зимнюю сессию, воспользовалась папиным отъездом и забрала документы. Их долго не хотели отдавать, отчитывали меня, подозревали, что у меня срыв после сессии, обвиняли, что бешусь с жиру, что соответствовало моей комплекции. Дозвонились до вернувшегося папы, уговаривали взять академку. За три дня душеспасительных бесед мой бедный папа потерял семь килограмм и приобрел инфаркт. Вообще я была очень сговорчивой и послушной, но тут я окаменела. И ушла.

Окончательно я получила документы в марте. Я и сейчас помню этот день в малейших деталях. Было по-весеннему солнечно. Я несла в пластиковом пакете всю свою выданную подноготную и не было в Москве человека счастливее меня! Я не знала, что будет дальше, я проигрывала три года своим одноклассникам, я была позор семьи и плохой пример. Я была совершенно, абсолютно, безгранично счастливым человеком и знала, что никогда больше не войду в эти ворота. И жизнь не могла не откликнуться на мое счастье. Я не опоздала никуда и не потеряла ничего.

Люди, у многих дети сейчас делают выбор, а часто вы его делаете за них. Развяжите им глаза, руки и ноги!

© Татьяна Хохрина