Берэле

Бутылка была пуста. Он смотрел на нее слезящимися глазами. Она то двоилась, то расплывалась. И это было странно, потому что голова была ясной и мысли четкими. А хотелось забыться, ни о чем не думать, чтобы не всплывали картины прошлого, того прошлого, которого уже не вернуть, а только увидеть, воскресив в памяти.
Он тяжело поднялся из-за стола, оттолкнув стул с высокой спинкой Слегка пошатывало, но пьяным он себя не чувствовал. Вся обстановка на кухне была на своих местах, не расплывалась и не двоилась. Сверкали стекла шкафов с посудой и сервизами, кофейными, чайными, фужерами, стопками и рюмками.
Чуть слышно гудели два высоких холодильника под цвет шкафам. Сверкал полировкой длинный обеденный стол с одиноко стоявшей на нем бутылке из-под водки. А натюрморт на стене был на месте, и фрукты, виноградные гроздья на нем были такими живыми, что возникало желание потрогать их руками. Дверь в гостиную была открыта.
Журнальный столик, опиравшийся на четыре львиные лапы, был завален журналами, нотными тетрадями. Мягкие диваны вдоль стен золотились тонкотканными покрывалами. Из-под пушистых ковров, в которых утопали ноги, выглядывал цветной паркет. Чернело у стены кабинетное фортепьяно, над которым висела в массивной позолоченной раме картина с изображением фиорда между скалами, покрытыми высокими соснами, с одиноким маяком и чайками, низко нависавшими над водой.
Рядом, у противоположной стены, стояли телевизор с огромным экраном, видеомагнитофон, музыкальный центр. Из зала можно было пройти коридором к трем спальням: его, супруги, сына и дочек, – и к большой комнате, его кабинету, где на стеллажах, сверкая стеклами, стояли рядами книги, а у камина с лепниной – два мягких кресла.
Впрочем, дома он спал редко – не позволяла работа: он перегонял машины из Берлина в Россию, Белоруссию, Украину.
Он вернулся в кухню, вынул из холодильника палку салями, стоя, налил себе водки и снова сел за стол. Водка пилась, как вода.
Он механически жевал твердую колбасу, подливал в фужер водку, но она не брала его. Откинувшись на спинку стула, он стал задремывать.
Это было странное состояние: и явь, и сон. Он слышал шум проезжающих мимо машин, частый стук сердца, тихо звучащую где-то за стеной музыку, и в то же время виделись какие-то обрывки из его прошлой жизни.
– Берэле, медвежонок мой, сыночек! Что ты с собою сделал? Посмотри на себя! Зачем ты приехал в эту проклятую страну? Зачем?! Немцы тяжело ранили твоего отца. Он пришел с войны и умер, когда тебе было десять лет. Твои дедушка и бабушка, мои родители, дядя и тетя, их малолетние дети лежат в Бабьем Яру в братской могиле. Берэле, что они чувствовали, когда их вели к расстрельной черте и дети цеплялись за них ручонками и плакали? Что думали, подгоняемые прикладами полицаев, о людях, стоящих на тротуарах, ухмылявшихся, злобно шипящих, о вчерашних соседях и друзьях? Что думали, раздетые на ветру, униженные в свой смертный час, перед балкой, в которую должны были упасть? Что было их последней мыслью, последним чувством? Ведь раньше ты это понимал, чувствовал! Не я посылала тебя в тот проклятый Яр с плакатом на груди: «Здесь лежат невинно убиенные братья мои и сестры, деды и бабушки. Чтите их память, окажите уважение! Они, как и вы, хотели жить. Их убили только за то, что они были евреями! И никто не встал на их защиту! Так хоть теперь почтите их память! Поставьте памятник, ибо есть и ваша вина в их гибели!»
Ты там появлялся каждый день, пока не посадили на пятнадцать суток за нарушение общественного порядка и хотели исключить из техникума, где ты уже учился на третьем курсе. А у дома нашего появились «топтуны», заглядывавшие в окна, стали приходить «проверяющие» электросчетчики, газовые горелки, «водопроводчики» и «пожарные».
Вспомни, как ты пришел с побелевшим лицом, когда изгнали тебя из комсомола за буржуазный национализм!
«Какой я националист?! – кричал ты. – Я только хочу, чтобы люди не забыли, что такое фашизм!»
На твои письма в украинское правительство и ЦК КПСС тебе ответили исключением из техникума накануне защиты диплома и двумя годами тюрьмы. Защитился ты, уже выйдя на волю. Я ни в чем тебя не упрекнула, хотя сердце мое надрывалось от страха за тебя – ты был моей единственной надеждой и опорой. В тебе был весь смысл моей жизни!
Берэле, что сделали с тобой, сыночек?! Ты убил себя. Нельзя отрываться от своих корней!»
Мама вдруг, будто была воздушной, отплыла в сторону, и он увидал себя в кабинете следователя. За столом – молоденький старший лейтенант. На пробор расчесанные русые волосы. Голубые глаза.
Рот. Это был не рот, а разверстые поперек лица срамные губы, над которыми нависали широкие густые и длинные усы. Лейтенант время от времени облизывал их чуть ли не до самого носа проворным розовым языком.
– Кто научил вас таскаться с плакатами по Бабьему Яру? – грозно вопрошал он.
– Те, что лежат там, безымянные и забытые!
– Почему вы считаете, что там погублены только евреи? Там убиты люди и других национальностей, сопротивлявшиеся оккупантам.
– Да, верно. Но их была горстка. В основной же массе это были евреи – старики, старухи, женщины, дети.
– Хорошо. Пусть так, – согласился следователь. – Чего же вы добиваетесь?
– Только одного: там должен стоять памятник и названы поименно все убитые. Живые должны знать, кого здесь убили во славу фашизма!

Весенний день угасал. Медленно надвигались сумерки. Над окном в светло-фиолетовом небе зажглись звезды.
– Прости меня, мама! – протянул он руки к матери. – Я виноват. Сам себя загнал в угол, откуда выхода нет – тупик! Я потерял все – потерял себя! Потому мне так больно.
Мама. Она была для него всем, и он любил ее нежно и преданно. Она была образцом матери, хозяйки и женщины. Он старался не огорчать ее, когда учился в школе, техникуме, и особенно, когда безоглядно влюбился в сероокую стройную студентку мединститута Таню. Он сразу познакомил ее с матерью, чтобы она знала, где он задерживается. Мама была в курсе каждого этапа их отношений и принимала Таню, как дочь.
Таня ходила с ним в Бабий Яр и на встречи с товарищами, где не только пели еврейские песни, отмечали праздники, изучали иврит, но и намечали, куда пойдут с плакатами: «Отпустите народ мой»!
После получения им диплома подали заявление на выезд в Израиль.
На работу его не распределили – ищи сам! По большой протекции взяли слесарем в таксомоторный парк. С дипломом автодорожного техникума.
Подрастали дети-погодки Иосиф и Тамара, а они все еще были в отказе.
Таня устроилась медсестрой в Дом престарелых. С детьми возилась мама.
Шло время. Мама стала болеть: давление, спазмы сосудов, атеросклероз. Сказывались годы войны, послевоенная голодуха, смерть мужа, тревоги за сына, за его семью…
– Мамочка, я все время корю себя за то, что так мало сделал для тебя. Не уберег от тревог и нервотрепки. Есть моя вина в том, что ты так рано умерла. Прости меня, мама!
Мама ушла через месяц после того, как они получили разрешение на выезд. Уснула и не проснулась. Ушла тихо, как и жила.
Боль от потери он уже остро почувствовал в Израиле. Ему трудно было свыкнуться с тем, что мамы уже нет, что он никогда не спросит ее совета, не прижмется к ее груди, не услышит ее голос: «Берэле, медвежонок мой!
Он застонал, скрипнул зубами.
В Израиле, оказывается, о нем знали. Их сразу определили в центр абсорбции, где в прекрасных условиях они изучали иврит, историю народа, возили на экскурсии. Ему дали возможность подрабатывать в гараже.
Дети в школе быстро освоили язык. Скоро появились друзья, дети старожилов.
Таня успевала везде: и в ульпане, и на кухне, и в заботах о детях и о нем.
Танечка, милая сердцу Танечка. Любовь с первой встречи, с первого взгляда. У него сладко ныло сердце и спирало дыхание, когда встречался с ней взглядом. Она понимала его с полуслова, а в любви — без слов. Он тонул, растворяясь в ней. Она отвечала ему бурными ласками, была горяча и неистова, нетерпелива и ненасытна.
– Мама, ведь ты тоже любила ее и чаще становилась на ее сторону, чем на мою. «А кто защитит ее, если не я? Я ведь тебе – мама, а у нее мамы уже нет!» Серьезных размолвок у них не бывало, но он иногда обвинял Таню в чрезмерной мягкости к детям.
Написал, наконец, обстоятельное письмо другу детства и по техникуму Илье.
Другом Илья был преданным и бескорыстным, имел сильный характер, учился добросовестно, обстоятельно. Был практичен, расчетлив, умел всегда и из всего извлечь пользу. Не оправдывал отношений друга с властями, особенно суд и отсидку. Считал это донкихотством. «Игры с властью всегда заканчиваются в лучшем случае – тюрьмой, в худшем – психушкой».
Была у него и слабинка: прекрасный пол. Он охмурял свои жертвы чтением стихов, коих знал множество наизусть, иногда выдавая стихи известных поэтов за свои (учитывая при этом интеллект и образованность девушки). Водил в кино, в театр, в ресторан, делал подарки, приносил цветы, занимаясь для этого фарцовкой, не брезгуя спекуляцией. «Женщину берут вниманием, предупредительностью, нежным обращением, выдержкой. Настоящая женщина уступает, как осажденная крепость, только после длительной осады. И в этом вся прелесть!»
Он сих пор холостяковал. Покидать Киев не собирался. Работал небольшим начальником в конторе по междугородним перевозкам. «Если уж ехать, то не туда, где взрывают и стреляют из-за угла!»
Время летело так быстро. Он не заметил, как окончил ульпан. Получили амидаровскую квартиру. Устроились на работу: он – в гараж крупной страховой компании инженером-оценщиком. Таня – врачом в кардиологический центр.
Дети успешно учились в школе. Их уже трудно было отличить от сверстников-сабр. Обустроили квартиру, машину в пользование дала фирма, но откладывали на покупку своей. Позволяли себе ходить в кино и театры, хотя цены на билеты кусались.
– Берэле, медвежонок мой! – мама всплеснула руками. – От добра добра не ищут! У тебя была работа, квартира, семья, уважение. Что ты ищешь в чужой стране, среди народа, умертвившего твоих родных?!
– Гибель я искал, мама! И нашел, жалкий глупец!
Вдруг после долгого молчания, как снег на голову, прилетел Илья, не предупредив ни письмом, ни телефонным звонком. Он, оказывается, уже больше года жил и работал в Германии, куда эмигрировал по приглашению немецкого компаньона, владеющего сетью гаражей и магазинов по продаже подержанных автомобилей и запчастей.
Выглядел Илья прекрасно: ухоженный, холеный, самодовольный, улыбчивый, модно одетый, с огромным массивным на мизинце перстне с бриллиантом.
– Имею долю в прибыли моего босса, заведую большим гаражом, где готовлю к отправке в Россию подержанные автомобили. Купил дом. Жену Оксану привез из Киева. Пока не работает – ждем прибавления.
Они его приняли, как принимают только близких людей. Показали все: от Иерусалима до Эйлата. Он был в восторге от страны, восхищен природой, людьми, построившими на пустом месте сильное государство. Однако жить здесь не стал бы: страна маленькая, во враждебном окружении, с «пятой колонной» внутри, всегда готовой вонзить нож в спину. Нет, жить надо в цивилизованной стране, где террором не пахнет, где не взрывают автобусы, не убивают из-за угла.
– Мама, если бы не приезд Ильи, не боязнь за детей, если бы не взрывы автобусов. Если бы… Будь прокляты все эти «если бы»! В отпуск мы с Таней поехали к Илье – у него родился сын. Человек сам роет себе могилу, мама. И никто не может уберечь. Никто!
Илья жил богато: собственный дом с бассейном, роскошный сад, прекрасная обстановка, новенький «БМВ». Домработница. Садовник. Цветущая жена.
Илья познакомил с боссом. Ему было уже за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе. Небольшая лысина придавала ему солидность, основательность. Упрямый подбородок говорил о воле и не гармонировал с розоватостью щек. «Наверно, сосуды расположены близко к коже?» – решила Таня. Босс сразу предложил: «Переезжайте в Германию. Гарантирую хорошо оплачиваемую работу. Мне нужны честные квалифицированные специалисты. Сразу купите дом. Дам беспроцентную ссуду. Через некоторое время обещаю продвижение по службе. Будете жить не хуже Ильи!»
– Мамочка, клянусь! Я не хотел ехать! Но тут взорвали автобус, в котором Тамара ехала домой из школы. Она случайно уцелела. Долго боялась выходить из дома. А в школу нужно было ехать автобусом. Я так боялся за нее. А Иосиф рвался в армию, в боевые части. Начала настаивать Таня. Пауль, мой новый шеф, сдержал слово. Мы сразу купили дом с садом, на следующий год – машину. Но работать приходилось тяжело и много, а дома бывать редко. Перегонять машины через всю Польшу в Россию было утомительно и опасно. Но мы с напарником были хорошо вооружены. Кроме того, нас было в машинах не менее десятка – колонна! Мой напарник Альфред, чистокровный немец, когда мы сблизились, а такая работа сближает, правда, не настолько, чтобы дружить домами (к себе он никогда не приглашал), все допытывался, почему я не в Израиле, а в Германии, на худой конец, не в Америке. Я отвечал, что меня лично пригласил Пауль.
«А знаешь, почему Пауль приглашает евреев лично?»
«Вероятно, потому, что мы хорошие специалисты и ему не конкуренты».
«Конкуренты! – усмехнулся Альфред. – Пауль приглашает вас на работу и создает условия, чтобы искупить вину своего отца, служившего в войсках СС на Украине. В Киеве участвовал в расстреле евреев в Бабьем Яру, за что после войны отсидел в тюрьме восемь лет и был выпущен по болезни и старости».
– Мама, меня будто оглушили дубиной. Я перестал спать ночами. Мне виделся отец Пауля, стреляющий из автомата в стариков, женщин и детей. Я слышал их предсмертные хрипы, видел падающих в Яр людей. Выходит, Пауль нанимал меня не для работы, а чтобы я забыл, за что нас убивали, чтобы я забыл, кто я. Мне деньгами хотели оплатить пролитую кровь! Мама, кто же я? Я подлец, получающий оплату за пролитую кровь моих родных, моего народа. Мерзавец, забывший, что принадлежит к расстрелянному племени!
Ему захотелось, как в детстве, уткнуться в ее колени и услышать: «Берэле, медвежонок мой, будь сильным!»
Но мать сказала: «Вернись! Другой дороги нет!»
– Нет, мама, вернуться я уже не могу. У меня только одна дорога: к тебе…

Добавить комментарий