Семен Винокур, режиссер и сценарист (из Фейсбука)

  • Семен Винокур, режиссер и сценарист (из Фейсбука):
     
    В день памяти жертв Катастрофы нельзя не вспомнить . Это великая история. В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто-то мычит. Тут повар прерывается и кричит в стену: «Папа, они тебя все равно снимать не будут!». Мычание прекращается. Я спрашиваю: «А зачем ему сниматься, вашему папе?». «Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? – Так, для плезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…». «Рабочий день закончился», — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.) Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку, и сказал сыну-повару: «Мне торопится некуда. Показывайте папу!». Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит: «Папа, познакомься, это самый известный режиссер».

    «Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть…, — А это увидят люди?», – подозрительно кивает на камеру. «Обязательно, — говорю, – это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!». «Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей – сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину». Он мне говорит: «Садитесь, попейте нашего чая травяного!». Сижу, пью чай, а он рассказывает: «Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети, скрывать не буду. Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали. Я боялся, но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я — они не вернутся. Ну, как тут не взять?! Беру». «Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!». А он мне говорит: «И так, бывало по 5-6 за ночь. Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился».

    «Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря. Спасибо, что сохранили наших детей». «А теперь вы приехали их забрать», — он продолжает. «Повезу их на родину», — говорю. А он мне говорит: «А как вы их отличите, детей ваших?». «Что значит, как отличу?, – спрашиваю, – У вас же списки остались?!». «Нет, – говорит, — нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!». «Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все». «Вы что ж, насильно их заберете?». «Почему насильно, я им все объясню…». «Они ничего не помнят, что вы им объясните?».  «Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…». «Мы их давно уже считаем нашими детьми», — говорит. «Но они наши дети!». «Докажите!», – говорит. «Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…».

    «Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю». И встает. И я встаю. И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско: «А ну-ка, ведите меня к детям». «Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз».

    И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. И вижу я там много – много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся. Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне: «Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..». Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне говорит: «Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам». И продолжает… просит: «Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь». Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: «Как поживаешь, малыш?». А он мне по-польски отвечает: «Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю».  «У всех польские имена, — слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь». И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать; ну даже если я определю кто наши дети, они же не согласятся ехать! Надо оставить все, как есть, — думаю. – И уходить.

    Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти… Смотрю на настоятеля. Он разводит руками. Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…». И тут, откуда только все берется?! Впрочем, знаю, откуда! Из детства… Я вдруг спрашиваю настоятеля: «А можно, я им только один вопрос задам?». «Можно, — говорит, — задавайте». И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю: «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един…». До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло… Такая тишины наступила! Гробовая тишина! И вдруг у окна приподнялись две головки, а потом у двери еще две, и у прохода одна. Приподнялись и смотрят на меня. Смотрят и смотрят. И вижу я их глаза, — такие большущие, удивленные! И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать! Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня. А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами! И повторяю все время: «Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!».

    Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок. «Не было дома, чтобы не знали этой молитвы, — говорит. — Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…», — жила она в сердце каждого». Снова молчит. Я не прекращаю съемку. Вижу, это еще не конец. И действительно, он продолжает: «Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика, и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть. И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются, снова на него, на меня. И вдруг начинают к нему пятиться, а я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все! Пусть сами решают».

    И тут вдруг настоятель говорит: «Дорогие мои дети, как я счастлив, — говорит, — что вы возвращаетесь домой». — Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…. — Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. Любовь только останется, — говорит. — И вдруг делает к ним шаг, обнимает их и улыбается! Улыбается! – Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя:не меньше, не больше, — возлюбим! Как самого себя, вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь! А мы все – семья. Весь мир, дети мои – большая семья!».  И замолкает. Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим… «А я к вам обязательно приеду!? – говорит он. — Обязательно приеду, а как же! Вы только не забывайте нас, там, дома». Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…

    «Так я их и привез сюда, — говорит старик. — Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился. Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием. Еще один Яаков поженился на Хане — такая была свадьба веселая, а через три года, в автобусе в Иерусалиме, это был известный теракт, подорвались. Настоятель приехать не успел…». После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена. Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.

    Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки. Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто… Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам — подумал, может у меня что-то с головой. Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи, что эту камеру «JVC» надо выкинуть. Вообщем, не снялось ничего… Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору. Он выслушал меня. Потом сказал: «Знаете, я вам очень благодарен». «Вот тебе раз!», – думаю. А он говорит: «За то, что остались, выслушали его». А потом вдруг говорит: «Отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…».

    Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал… Но не давал мне покоя настоятель. «Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем, — Куда там этому миру до любви! А тем более до одной семьи». Но не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так все и будет. Пока не встретил Учителя.

Добавить комментарий