Сказание об Избавителе

СКАЗАНИЕ ОБ ИЗБАВИТЕЛЕ

 

Эта повесть-сказка – вставная новелла в романе «Ещё один плод познания», но в то же время — законченное и самостоятельное сюжетное произведение. Архаический антураж и «библеизированность» текста призваны подчеркнуть – тема стара как мир. Чья душа следует непреложному императиву — защищать тех, кто любим тобою и доверяется тебе, — тот, отринув и презрев лжегуманизм, уничтожит, если это в его силах, всё, что угрожает близким и согражданам, будет беспощаден до конца к врагам, для которых его близкие – пожива и дичь. И именно те, кого защищали любой ценой, — не предадут сами, не покинут страждущих и будут не лжегуманны, а по-настоящему милосердны, спасая взывающих к ним о помощи.

 

Часть 1

 

Сначала было сказано – истреби зло из среды своей. Потом люди услышали – не противься злому…

И был Город в стране, имя которой не открылось ни мне, ни тем, кто поведал мне повесть сию. Город же тот был многолюдным и могущественным, и правил там Царь, и были при нём священники и мудрецы. Стоял этот Город недалеко от моря, и владел он пристанью и многими кораблями. Не знал он чужеземной власти, ибо умел отражать нашествия; со многих же окрестных городов и поселений, покорённых им, брал он дань. Жители Города были подобны всем иным людям, населяющим землю. Были меж ними добрые и не очень, смелые и малодушные, те, к кому жизнь была щедра и приветна, и такие, которым почти не улыбалась она. И обойдённые счастьем чёрной завистью завидовали счастливым, а робкие и искавшие покоя белой завистью завидовали тем, кто способен на подвиг. Когда же случалась война с чужими, чувство общности и близости объединяло людей, вело в бой и побуждало отбросить обиды друг на друга.

Так жили они из века в век. Но вот однажды появилась и водворилась подле Города ужаснувшая жителей его чёрная и стремительная сила, которой они не умели противостоять. То ли с восхода пришла эта сила, то ли с заката, – не знал никто. Но стали врываться в Город – иногда в светлое время, чаще же ночами, — беспощадные воины-убийцы неведомого племени, поражавшие всех на пути своём; оружие их было отточено до предела остроты, и лица их были, под стать оружию, точёными и как будто «режущими». Не пытались они взять Город осадой, да и не могли бы сделать это – было их, казалось, совсем не много. Но городские стены не защищали от них, ибо не входили они вратами – нет, они являлись неким таинственным путём и быстро исчезали; а куда – не было возможности проследить… Никто не знал, не умеют ли они становиться невидимыми, нет ли у них потайных подземных троп и не летают ли они в ночи благодаря некоей колдовской силе. Были то, конечно, люди, сыны Адама, ибо и облик, и стать были у них человеческими, и речь звучала в устах у них – краткая, зловеще-отрывистая и жгучая, как булат, отсекающий голову… Были они людьми, но никто не знал, где жёны, дети и стан их.

И на купцов, и на путников в поле, и на иные города и поселения нападали они. И, нападая, увозили пищу, и скарб, и всё, что трудом созидали и добывали люди. И, вторгаясь в дома, сжигали их и убивали всех – от младенцев до старцев; овладевали женщинами и девушками; только молодую и красивую женщину, жившую одиноко, порой оставляли в живых, чтобы прийти к ней вновь. И они увозили золото, ибо любили его блистание сквозь тьму, напоминающее огонь… И не боялись они ничего, ибо чужая смерть и чужой страх были им, казалось, нужнее своей жизни и своей радости. И потому прозвали их «орлами смерти».

Было же замечено, что внутри Города сражаются они всегда пешими, за пределами же стен городских налетают на вихреподобных конях.

Было их мало, и иногда, по счастью, городские охранные отряды застигали их стаю прежде чем она врывалась в дома, и убивали их всех; иногда же брали «орлов смерти» живыми, пленяли и связывали, но ни расспросами, ни пытками не удавалось узнать, где их гнездовье, — чтобы пойти на них ратью и истребить. Они словно не чувствовали боли подобно прочим людям и почти не вступали в разговоры, хотя и научились понимать язык Города. Лишь надменно-злою усмешкой оделяли они порой тех, кто допрашивал и пытал их.

Когда пришла эта напасть, то возопили люди от ужаса, и пытались защититься от хищников и оградиться от опасности. Но не находили люди Города путей, коими возможно было бы предотвращать нападения «орлов смерти»; и несмотря на еженощную усердную стражу, не часто удавалось успешно отражать их внезапные налёты.

И, как бывает зачастую, свыклись люди с тем, что как будто из пустоты то и дело наносится по кому-то из них губительный удар – а потом наступает тишина, вплоть до того, как будет пожрана врагом следующая жертва. И с тем, что многих убивают они, свыклись, как с болезнями и с иными несчастиями, которые могут подстеречь человека на улице, в поле и даже в доме его.

И некоторые молодые и прекрасные женщины, которых «орлы смерти», овладев ими, оставили в живых, рассказывали подругам о том, что испытали в те ночи, когда трепетали в страшных объятиях. Жажда поделиться была сильнее стыда, и они рассказывали, что сквозь ужас чувствовали безмерную сладость и что ни один из мужей и юношей Города не даст женской плоти испытать подобное. Но никогда не рождались от таких связей дети – быть может, потому, что сама плодоносящая стать женщин замирала в тех объятиях от ужаса, смешанного с наслаждением. И, слушая признания те, многие жёны, пребывая в постели с мужьями своими, втайне мечтали об «орлах смерти». И некоторые юнцы старались, стоя перед зеркалом, научиться тому беспощадно-режущему взгляду, который был присущ страшным гостям…

Да, было так, ибо испокон веков пребывает в естестве человеческом — несмотря на трепет перед злом этого мира, — восхищённое влечение к жестокому, хищному, беспощадному. Оно ужасает – но вместе с тем властно очаровывает. И восторг перед дикой силой побуждает живущего смиряться с тем, что она вскипает и лютует где-то рядом, и признавать за ней некое первозданное право на то, чтобы вскипать и лютовать. И тем легче живущему смириться с этим, что утешает его благостная надежда, шепчущая: не ты будешь жертвой, не ты, а некто другой…

Жил же в Городе некий человек честного и достойного рода, знавший дело воинское, а также некоторые искусства и законы вещества. Была у него жена, прекрасная лицом, верная и любящая, и уже взрастали у них радующие душу и взор сыновья и дочери. Когда случалась война, клинок и щит его сверкали в первых рядах сражавшихся, несколько же раз избирался он предводить четвертью войска, и потому подчас называли его Тетрархом. Когда же созывалось собрание, — голос его был уважаем и мыслившими согласно с ним, и теми, кто оспаривал его речь. И не были скудны дом и сад его, и было ему чем угощать и одаривать приходивших к его очагу. И не жаловался человек тот на участь свою. Но когда появились эти губители, — после каждого налёта их всё больше и больше хмурил он взор, и всё чаще сжимались в ярости руки его. Довелось ему уже убивать «орлов смерти», сражаясь, когда приходил его черёд возглавить охранную дружину. Но помышлял он неотступно о том, чтобы воздвигнуться и истребить ставшую бичом Города вражью стаю, и навсегда избавить от неё сограждан. И каждый раз, услышав о чьей-то гибели под мечами и ножами этих хищников и о чьём-то сожжённом доме, жена припадала к груди его с плачем, и маленькая дочка прятала головку ему в колени, лепеча — «мне страшно, папа!..» И думал он: что, если в следующий раз дикая стая, ища поживу, ворвётся не в чей-то иной дом, а к нам?.. И содрогалось от мыслей этих сердце его.

И пришёл тот человек к Царю, и предстал перед ним, и сказал:

— Повели нам, Царь, опоясаться мечами, и воздеть на плечи свои колчаны со стрелами, и пойти в бой против этих исчадий зла, и уничтожить их навек, чтобы не грозила больше погибель никому из нас!

— Но их стан сокрыт, и мы не знаем, куда идти, чтобы истребить их, — возразил ему Царь. — Налёты же их столь быстры и мощны, что нам не отвратить их ни бдением, ни высокими и крутыми стенами. И кто решится возглавить людей, чтобы повести их на войну, в которой нет надежды победить?

— Но враг не бесплотен и не бессмертен, — ответил Тетрарх, – если же так, его можно отыскать и поразить. Войско же наше многочисленно и искусно в сражениях. Надежда победить есть, и она всегда пребудет с тем, кто умеет отличить трудное от невозможного. Повели нам собраться и выбрать того, кому из нас будет вручён жезл военачальника.

Но Царь покачал головой и сказал ему:

— Нет, не повелю я этого, ибо не желаю, чтобы прокляли имя моё подданные, чьих сыновей, отцов и братьев я отправлю на погибель. Подумай, меньше ли смертей наступает от язв, немощей и пожаров, нежели от злодейства этих супостатов? В поисках же их и в боях с ними падут очень многие, и падут напрасно.

И не сумел Тетрарх найти, что ответить Царю, но не убедила его царская речь и не успокоила сердце его.

И молвил, выступив перед престолом, главный Священник:

— Чадо и господин, ты жаждешь покарать злодеев, нападающих на наш Город; но если войско наше и сумеет убить многих из них, то дети тех убитых, подросши, будут мстить и, отмщая, терзать сограждан наших ещё более страшно, чем ныне. Или, быть может, ты призываешь истребить их всех до конца? Но — пусть они и творят злодеяния, — нам ли решить, достойно ли смерти всё их племя, и не орудие ли они высшей воли, пребывающей над миром, и не столь же ли ценны их жизни, сколь жизнь твоя и тех, кто дорог тебе? И памятуешь ли ты о сказанном когда-то — «если судишь других, то готовься к тому, что и сам предстанешь перед судом»?

И не нашёл Тетрарх слов, чтобы ответить Священнику, но то, что он услышал, не напоило его сердце благодатной росой убеждённости.

И сказал, выступив в свой черёд, главный Мудрец:

— Не обольщайся, человек, надеждой на то, что, ратуя против кажущегося тебе злом, ты творишь добро. Ибо сплошь и рядом случается так, что любящие губят любимых, свирепство же зложелателей путями, которые нам не дано постигнуть, ограждает нас от скорбей и напастей. Некий купец отпустил сына на торг и дал вдоволь золота, и купил его сын самого быстрого из всех коней на торге том, и конь тот, купленный благодаря отцовской щедрости, понёс его подобно вихрю и сбросил в пропасть. У некоего же юноши враги, напавшие на его селение, убили невесту, и плакал он без меры и успокоения, не зная, что девушка эта изменяла ему и смеялась над ним и что гибель её избавила его от участи обманываемого и осмеиваемого мужа. Мир полон летящих в пространстве и времени стрел, каждая из которых – помысел, движение или поступок, — и никто не знает, ядом или целебным снадобьем смазана та или иная из них и чьей души и жизни заповедано ей коснуться. И, взирая в ужасе на тела убитых «орлами смерти», мы не знаем, не суждена ли была им – не случись того, что случилось, — участь ещё худшая. Смирись же, человек, и не надейся, что даже сумев устранить одну из напастей, сделаешь жизнь свою краше и надёжнее, нежели ныне.

И не сумел Тетрарх возразить Мудрецу, но выслушанное не пало в его душу зёрнами, из которых взошли бы ростки согласия.

И поклонился он Царю, Священнику и Мудрецу, и пошёл в дом свой. В доме же, когда наступили сумерки, припали к нему вновь жена и дети его, боясь наступающей ночи, и самая маленькая дочка уткнулась в колени ему, лепеча — «мне страшно, папа!..» И слёзы их влились в сердце его, и беззащитные руки их объяли душу его.

И подумал он так: «Правду сказал Царь, что не больше людей гибнет от вражьей лютости, чем от прочих невзгод, коими изобилует жизнь земная. Но если болезнь, пожар или волны морские губят живущего, то, сколь бы ни печалились о том близкие, всё же не звучит в ушах их ничей торжествующий хохот – ведь язва и стихия бездушны и безлики. На нас же сейчас пришёл хищник, видящий в нас и в близких наших поживу и победно смеющийся, когда падает жертва к ногам его. Но это ли удел человеческий — быть дичью для отстрела и потешной игрушкой для чьих-то забав? И позволю ли я, чтобы поживой стали любимые мною и сограждане мои?»

И ещё подумал он: «Правду молвил и Священник: сокрыто от нас высшее знание, и не ведаем мы, ценнее ли наши жизни перед ликом вечности, нежели жизни супостатов наших. И тот, кто решится судить, подвергнется суду и сам. Но не знать суда – удел неразумных созданий. Человек же в ответе за дела свои; и не постыдно ли мне прятаться от суда Божьего и от суда совести своей и не совершить то, что во всеоружии зрелого разума избрала душа моя?»

И ещё помыслилось ему: «Слова истины сказал и Мудрец, ибо и в самом деле не властен живущий над чередою событий, и не можем мы знать, не губим ли невольно тех, кого пытаемся спасти, и не посмеётся ли над отвагой нашей тот, кого тщились покарать. Но решусь ли я взглянуть в глаза любимых мною и уповающих на меня, если не сделаю всё, чтобы защитить их? И если и минует детей моих вражий коготь, что будут чувствовать они, зная, что участь их была отдана мною, отцом, на волю обстоятельств?»

И, помыслив всё это, возжёг он в себе пламя решимости.

И, сказав близким, чтобы лишь назавтра ждали его, отвёл он их, а также всех слуг дома своего, на ночь в сделанное им неподалёку убежище. Жена же и дети спросили: «Куда и зачем уходишь ты в ночь, и не можем ли помочь тебе?» Но он ответил им, что уходит по делу воинскому и тайному, и властью мужа и отца запретил расспросы. Возвратясь же в дом, открыл стоящий в кладовой ларь на двух литых из отборного железа замках и твёрдой рукой отсыпал оттуда золота в большую кожаную суму; прежде же того обильно выстлал он её снизу лебединым пухом для подушек и перин. И, перебросив эту суму через плечо, не сел на коня, но пешком направился к городским вратам, и вышел из них, и шагал в темноте ночной, пока не достиг перекрестья дорог. Там он высыпал из сумы горстку монет золотых у дороги, чтобы сверкали и были видны они проходящему и проезжающему. И взрезал левую руку свою кинжалом, и окропил кровью лежавшие на земле монеты, — чтобы подумалось проходящим и проезжающим, что бились здесь за обладание золотом. Суму же надрезал в одном месте снизу; а затем укрыл её меж стволами росшего там куста; но ещё несколько монет, пока нёс её, побросал на землю, и образовали они приметный для зоркого глаза след к спрятанному им сокровищу.

Сам же он затаился неслышно под высоким и густым деревом по другую сторону дороги. Затаился и ждал, не теряя надежды на то, что проедут там «орлы смерти», — ибо знал, что ночью наступает их время и что тьма дарует им силы.

И не тщетно ждал он, ибо застучали сквозь темень подковы, и увидел он двух быстро мчавшихся хищноликих всадников; и осадили они коней, подъехав к развилке, ибо узрели блеск золота сквозь невысокую траву; и соскочили на землю, подобрали и рассмотрели лежавшее золото, забрызганное кровью, потом же увидели цепочку монет, которая привела их к кусту, и стали они искать, и вскоре вытащили суму. И хохот их огласил ночную тишь, ибо, наверное, подумалось им, что некто, одолев и убив в схватке за богатство, увёз труп, чтобы скрыть от глаз людских и вернуться за добычей; и смеялись они, думая, как будет проклинать свою судьбу этот человек, когда не найдёт своего клада там, где оставил его…

Но потом помрачнели лица их, и выхватили они мечи, и напали друг на друга, и бились безмолвно и яростно; когда же один из них упал и затих под ударом, второй вновь расхохотался, а затем, привязав суму с золотом к седлу, вскочил на коня и умчался. Но не заметил он сделанной в той суме снизу прорези.

Тетрарх же вышел из укрытия своего и пошёл туда, откуда ещё чуть доносился, чтобы вскоре затихнуть, стук копыт. И он знал, куда идти ему, ибо то и дело сыпался из надрезанной им сумы лебединый пух. Падал он бесшумно, и всадник, не замечая того, мчался не оглядываясь. Ночь же была звёздная, а глаза Тетрарха были остры, и цепочка выпавшего из сумы белого пуха указала ему путь «орла смерти». И ещё не минула ночь, когда достиг он огромной скалы; и белая россыпь направила его к ней. И он пополз в траве тихо и осторожно, и приблизился к едва различимому ущелью; и, стараясь двигаться бесшумно, сумел пробраться внутрь скалы. Там же, за стенами наружными, было обширное пространство, и дышалось не тяжело. И, взглянув наверх, увидел он возвышавшиеся один над другим просторные уступы и плоские своды, и виднелись там строения, напоминающие жильё; с нижних же уступов, откуда был отлогий спуск к ущелью-входу, слышалось нечто похожее на конский храп. Из людей же не было там никого.

И понял он, что здесь обитель «орлов смерти», что наверху гнездятся они сами с семьями своими и племенем своим, коней же своих держат внизу. Пастбищ же и засеянных полей нет у них, ибо кормятся и живут они грабежом; и ничто близ скалы той не выдаёт тайны жилья их. Звуки же изнутри её не доносятся до путников, едущих и идущих мимо неё, ибо скрываемы поглощающею их толщей каменных откосов; а ущелья, которое служит входом и выходом, не обнаружил бы никто, не имея следа, подобного тому, который привёл его. И нет у них стражи ночной, ибо незачем было бы им ставить её.

И увидел он там много ходов прорытых, которые начинались близ подножия скалы, внутри её. И понял, что, тайком пробираясь ходами этими, достигают «орлы смерти» поселений мирных и не ожидающих нападения их. И стало ясно ему, что и в Город его есть у них такие пути, и нет способа оградиться от злодейства их, не зная, где выходят они из-под земли; если же и удастся найти выходы их, то враги, обладая таким умением, сделают новые. И ещё понял он, что если и осадить скалу, окружив её войском, скроются они тропами подпочвенными неведомо куда, и найдут иное тайное гнездовье, и вновь будут проливать кровь человеческую.

Тогда он тщательно осмотрел ущелье изнутри, и окинул внимательным взглядом проходы и проёмы, а затем, столь же бесшумно крадучись, выбрался назад, отполз за смежную гряду – и встал, и зашагал, всё ещё в темноте, назад — таясь от любых глаз, но желая успеть до рассвета.

Вернувшись же в Город свой, вывел он семью свою из убежища и приказал жене, детям и слугам, когда наступит вечер, снова уйти туда. И повелел сыновьям обойти дома его лучших друзей, а также тех, коих он, даже не будучи с ними в тесной дружбе, знал как доблестных и надёжных товарищей, — и позвать их, чтобы пришли они, когда опустятся сумерки, в дом его с оружием и в доспехах.

И когда под вечер собрались они — около двадцати воинов, — Тетрарх сказал им:

— Друзья и сограждане! Я позвал вас не для веселья, ибо в час, когда страх объемлет души любимых нами, единственный пир, которого может желать не утративший достоинства, — это пир извлекаемых из ножен мечей. Я узнал, где логовище «орлов смерти», и я придумал способ избавиться от них навсегда. Пойдёте ли вы со мной, чтобы ответить беспощадностью на беспощадность и чтобы навек оградить семьи свои и сограждан наших от участи трепещущей дичи?

— Мы знаем тебя и пойдём с тобой, — ответили все пришедшие. – Ты открыл путь, тебе и возглавить нас в этом деле. Веди и приказывай!

— Знайте же ещё и о том, — сказал он, — сколь опасно дело наше. Я поведу вас пеших в ночи к обиталищу их; и если заметят нас вражеские глаза, то мы погибнем все, ибо нас менее двух десятков, и не будет у нас коней, чтобы унести нас от смерти.

— Мы пойдём с тобой, — повторили они. – Мы воины, и когда ты звал нас, то должен был знать заранее, что никто из собравшихся здесь не отступится, дрогнув перед опасностью.

— Простите же мне эти предостерегающие слова, если они обидели вас, — молвил он.

— Веди и приказывай! – повторили товарищи.

Тогда он, открыв кладовую свою, распечатал стоявшие там сосуды с воспламеняющимся песком, тайну которого он знал, и наполнил им ещё одну кожаную суму.

Затем взял перо и чернила, и написал грамоту, и скатал её в свиток, и скрепил печатью своей. Сделав же это, позвал старшего сына и молвил ему:

— Вновь уйду я ныне в ночь и не знаю, сумею ли вернуться, ибо не на лёгкое дело иду сам и веду товарищей. Тебе, почти взрослому, открываю это и препоручаю блюсти семью и домочадцев на случай гибели моей. Не дознавайся и не расспрашивай меня ни о чём сверх того, что услышал, ибо ничего больше не скажу я сейчас. Вот свиток с письмом моим, в нём же изложено то, что надлежит узнать народу и Городу. Если не вернусь я, — иди к Царю и, попросив его созвать совет, вскрой свиток мой и прочти собравшимся. Клянись же мне, что поступишь так!

И поклялся ему сын, и заплакал. Отец же обнял его и сказал:

— Я люблю вас всех, но ты станешь вскоре мужем, сынок, потому на твоё сердце возлагаю я ныне ношу тревоги; неси её один и ни матери, ни братьям и сёстрам не говори о сём, чтобы не плакали они преждевременно.

В грамоте же своей поведал он всё, что узнал о скале «орлов смерти».

Ближе к полночи покинул он вместе с отрядом своим Город, и все они были одеты в чёрные плащи, чтобы не блестели доспехи и чтобы легче было таиться от вражьих глаз. И повёл он товарищей не проезжими дорогами, а безлюдными тропами среди высоких трав и густых рощ. И когда приблизились они к той скале, — тогда, хотя и была уже глубокая ночь, велел он далее пробираться ползком. И когда они подступили к скале на расстояние полёта копья из руки воина, он указал на обнаруженное им ущелье и раскрыл им, что собирается сделать и как должны поступать они, если он, исполнив то, что замыслил, погибнет.

Сам же он со своей сумой, которую осторожно волок за собою, прокрался до ущелья, и проник внутрь; и усыпал он воспламеняющимся песком все проходы и проёмы в нижней части скалы, на высотах которой жили «орлы смерти». И, усыпав, – высек огонь, и зажёг с десяток факелов, и разметал их по тем проходам и проёмам; затем же, выскочив наружу, бросился на землю — на мгновение раньше, чем содрогнулась огромная скала и огонь, взметнувшись с нескольких сторон, начал пожирать её, рушащуюся, клубящуюся и грохочущую — словно испуская свирепое предсмертное рычание, — так, что казалось, будто все звуки земные поглотит навек этот грохот… Его же, ударив в чело, обжёг над самыми глазами обломок скалы, пылающий и острый; но успел он откатиться по отлогому склону туда, где ждали товарищи. И когда скала осела и развалилась окончательно, она погребла под собою почти всех живших в недрах её. Несколько десятков из них остались живы и попытались вырваться через то, что осталось от ущелья, которое служило им ранее входом; но воины Города вступили в схватку с ними, и сражались отважно и умело, и, хоть было их меньше числом, одолели «орлов смерти» и добили их мечами и стрелами. Пала же из бойцов Города половина; и сам предводитель получил глубокую рану, но устоял на ногах и бился до конца.

На челе же его остался с той ночи рубец, острыми лучами своими подобный звезде.

Так свершилась гибель «орлов смерти». И даже если спасся кто-то из рода их, не слышали о них более люди страны той.

И вернулись оставшиеся живыми воины в свой Город, и принесли завёрнутые в чёрные плащи тела павших товарищей, чтобы с почестями упокоить их в земле. И возвестили они людям, что нет больше вражьей стаи, чья лютость терзала народ.

И, трепеща от безмерной радости, встретили вернувшихся близкие их. И плакали семьи тех, кто лежал безмолвно под чёрным покровом, но знали, что всегда будут окружены почётом и попечением и что пока стоит Город, не узнают нужды дети погибших за него.

Тетрарх же и бывшие с ним отвечали на приветствия любимых и сограждан, но не было веселья в их глазах.

И удалился этот человек в дом свой, и жил с семьёю своей. И приходил он, как бывало прежде, на собрания, созываемые по делам Города, но не часто видели его с той поры на празднованиях; и бывало так, что, будучи зван на чьё-либо торжество, посылал он слуг с подарками, и те говорили, что господин сожалеет, но не сможет быть на пиру.

И многие стали называть его — Избавителем.

Но иные ужаснулись деяния его. И опасались того, что, когда окрестные народы узнают об этом, убоятся купцы и путешественники приходить в их Город, и не дружественно, а враждебно будут взирать на них цари и князья, страшась людей, решившихся и посмевших уничтожить целое племя. И думавшие так обходили дом его стороной и молча расступались, отводя глаза, когда проходил по улице он или некто из семьи его.

И призвал его однажды Царь, и сказал ему:

— Когда я не решился на то, чтобы послать войско и истребить врага, ты, не внемля словам моим, поступил по-своему. И воистину ты избавил народ от ужаса убиений ночных и от свирепства жаждущих крови и не щадящих ни младенца, ни старца. И не напрасно прозвали тебя Избавителем. Но скажи и ответь, почему избегаешь ты празднеств и пиров и живёшь в доме своём, отдалившись от утех и мало показываясь народу?

И спросил Священник, стоящий у престола царского:

— Что тяготит тебя, господин и чадо? Молви мне, что удручает тебя; ибо я служитель Божий, и не мне ли, слыша голос скорбящей души, разрешать её от печали в меру данных мне духовных сил?

И молвил Мудрец, чьи советы и наставления слушал Царь:

— Открой мысли свои и поделись тем, что смущает душу твою; и если желаешь вопросить о чём-либо, то я, с юности черпающий из кладезя знаний о мире и о делах человеческих, быть может, найду, что ответить тебе.

И ответил им наречённый Избавителем:

— Не прошу я разрешения от печали и не вопрошаю, взыскуя ответов. Стоял я меж двух путей, и не было ни писания мудрого, чтобы наставить разум мой в выборе, ни перста указующего, который повелел бы мне избрать одну стезю, отринув другую. И сам я должен был решать, и принял решение. Умертвил и пресёк я семя целого рода; но если бы не сделал я этого, то был бы презрен и жалок в глазах своих, ибо предал бы взыскующих защиты моей и попустил бы им стать подобными дичи, трепещущей перед зверем, что алчет крови его. И измерил я цену жизни живущих; и жизнь близких и сограждан показалась мне бесконечно более ценной, нежели кровь в жилах недруга и дыхание уст злодеев, сколь бы ни было их. Не Божью меру приложил я – ибо не знаю её, — а человеческую; но, не поступая так, разве может человек защищать любимых им и друзей своих? И осудил я на гибель вражий род судом человеческим, упредив суд Божий и отъяв у Промысла возможность и право совершить кару. Но, не поступая так, не уподобится ли человек неразумной плоти, влекомой на жертвенник?.. Я же не лишён разума; и, совершая деяние своё, знал я, что навсегда обрекаю себя на суд совести своей и на предстояние перед тайной, которая не откроется, пока пребываю в мире сём.

И склонили лица свои Царь, Священник и Мудрец, не находя слов совета, и сказали: «Мир дому твоему и душе твоей».

Минуло же с тех пор около пятнадцати вёсен, и был человек этот уже не очень молод, и красота жены его становилась подобной меркнущему золоту. Было же у них трое сыновей и три дочери, и внуки уже родились и росли от пятерых из шести – кроме самой младшей, ещё не достигшей взрослых лет. И были сыновья их в числе лучших в воинском деле, в знаниях и в мастерстве, а дочери их – нежными и мудрыми матерями, мужьям же своим — верными хранительницами чести и очага. Младшая же из всех, прятавшая когда-то в колени отца пряди свои и лепетавшая «Папа, я боюсь!..», жила ещё в доме родительском и была отрадой отцу с матерью.

И напал на Город небывалый мор, от которого погибали люди целыми семьями. Были в Городе искусные врачи, но ни один из них не знал, в чём исток недуга, и как заражаются им, и чем исцелять от него. И что ни день всё большее число людей настигала зараза, и не смолкая звучали погребальные плачи. Поражал же этот недуг более всего живших в лишениях и скудости и не имевших возможности блюсти чистоту в домах и вокруг жилья своего.

И стали некоторые призывать тех, кто ещё не заражён, бежать, оставив больных, и разбить стан в поле, и, переждав, вернуться, когда утихнет мор и будут развеяны ветрами губительные семена его. Бросившие же этот клич собрались на главной площади, и созвали народ, и убеждали идти к Царю, чтобы повелел он исполнить совет их.

Были и не желавшие этого, меж ними же и во главе их – Тетрарх, носивший имя Избавителя.

Призывавшие же к тому, чтобы покинуть больных, были большею частью из тех, кто ужасался совершённого им уничтожения «орлов смерти». И они сказали ему:

— Ты отвергаешь наш совет, но не даёшь своего. И от этой беды ты не сможешь защитить Город, ибо не владеешь искусством врачевания. Если не спастись всем, то надо спасаться ещё не застигнутым болезнью, доколе не заразились и они, оставаясь вблизи рабов и бедноты.

И претили ему эти слова, но и в самом деле не находил он путей помощи и спасения и не знал, что ответить людям тем.

Священник же и Мудрец, с которыми говорил он в годину «орлов смерти», умерли и упокоились к тому времени, и не было равных им, чтобы советовать людям.

Девочки же в Городе том обучались отыскивать целебные растения; женщины учили этому дочерей и объясняли свойства трав и способы использования их – чтобы умела потом каждая, родив дитя, излечивать его сама от тех болезней, которые часто или неизбежно приходят в детскую пору.

И встали дочери Тетрарха, наречённого Избавителем, – и старшие, и самая младшая, которая не была ещё замужем; с ними же вместе – дочери товарищей его, которых позвал он и повёл за собой, чтобы истребить «орлов смерти». И сказали они устами старшей дочери Избавителя:

— Не бывать такому! О могуществе и доблести повествуют сказания Города нашего, но не о малодушном отступничестве; верности учили нас с детства, а не низкому предательству. Никуда не побежим мы спасаться, покинув больных и страждущих, и не уподобимся неразумным тварям, бегущим врассыпную от пожара лесного. Мы дочери воинов и защитников, не позволивших врагу сделать из нас поживу; и мы не оставим на растерзание мору никого, будь то господин или раб, великий или низкорожденный. Мы пойдём в дома заболевших и будем, сколь сумеем, лечить их травами и настоями, и да будет нам в помощь то, чему обучили нас матери. Если же будем поражены той болезнью сами, то примем смерть не постыдную, а доблестную и достойную дочерей отцов наших.

Так молвили они. И ещё немало женщин и девушек примкнуло к ним, услышав эти слова.

Тетрарх же стоял на помосте для великих и знатных, и глаза собравшихся устремились к нему, ибо много значило слово его для Города. И понял он, что не пойдут они просить царского повеления, а ждут слов из его уст.

И посмотрел он на женщин и девушек, меж которыми были и дочери его, любимые им безмерно; и, хотя был сильным мужем, задрожал он всею плотью своей и не удержал слёз отцовских, и они, пав на каменную ступень, смешались с материнскими слезами стоявшей рядом жены его. Но затем совладал он с собой и сказал твёрдо и звучно: «Да будет так!»

И жена его, мать его детей, подняла к нему глаза, которые показались ему в то мгновение двумя чёрными облаками, сотканными из скорби; но в каждом оке-облаке пылал сквозь черноту факел непреложного согласия и понимания.

И склонился он к ней, чтобы тихо сказать ей то, что было на сердце. Ибо подумал: «Зачем не пал я у той скалы, подобно половине товарищей моих, чтобы лежать мне, погребённому с почестями, в земле, а не посылать устами своими юных этих, среди которых и родные дочери мои, на возможную смерть?..» Но осёкся и промолчал, не желая отягощать вдвое муку её, не меньшую, чем его печаль. И затем подумал: «Быть может, сие ноша и расплата моя; взял я однажды в руку свою суд и меру, и воздаётся мне тем, что вовек не будет на земле того, кому смогу отдать их; и вот, мне повелел народ принять решение, и нет рядом со мною того, на чью душу переложил бы я долг сделать это, чтобы из его, а не из моих уст прозвучало сказанное».

Видели же слёзы его люди и рядом, и поодаль. Видели их и дочери его. И младшая подбежала к отцу и матери, и обняла их, и молвила:

— Я не скажу вам глупое, как бубенец над могилой, «не плачьте». Но и плача, знайте: ты, отец, и товарищи твои, защитив и не отдав нас в поживу, навсегда завещали нам стяг свой и стезю свою. Дочери Избавителей не могут поступить иначе.

 

 

Часть 2

 

 

Когда же начал лютовать тот мор небывалый, то, узнав о терзающем Город язвенном поветрии, напали враги на лежащие к закату подвластные Царю земли. Ибо думалось им, что ослабел Город от постигшей его беды и не смогут воины его отстоять владения свои. И случилось так, что весть о нашествии этом была услышана именно в день собрания, на котором решили дочери Тетрарха и товарищей его идти к больным, чтобы лечить их по мере сил своих. Двумя часами позже, в сумерки предвечерние, явились в Город бежавшие из разорённых сёл, и прозвучал их клич о помощи, и собралась на зов их дружина под царские стяги. Когда же настало время избрать военачальника, то большая часть и бывалых, и юных воинов простёрла персты и взоры к наречённому Избавителем, и послышалось множество голосов, обращённых к нему, — «предводительствуй нами!» И принял он вверенные ему волей народа власть и жезл, и, приказав воинам снаряжаться, подошёл вместе с тремя сыновьями своими, уходящими с ним, к дочерям и жене, чтобы проститься с ними.

И сказала ему жена, что и она хочет пойти с девушками, дабы, пребывая рядом с ними, зрелым опытом своим поддерживать их и помогать им в исцелении недужных; и просила дозволения его. Он же ответил ей:

— Нет, я запрещаю тебе это, ибо стать твоя уже не укреплена тем цветением юности, которое подчас может защитить от язвы и отвести грозящую немощь. Жди меня и сыновей в доме нашем.

Но она, склонившись перед ним, промолвила:

— Возлюбленный господин мой! Всегда неустанно блюла я честь твою и ни в чём не перечила воле твоей. Но ныне – прости, что возражу тебе и что не приемлет душа моя налагаемого тобою запрета. Ибо не буду я достойной женой Избавителя, если не разделю в скорбный час тяготы и опасность с вами, идущими на врага, и с теми, кто будет противостоять недугу. Прошу же тебя — не налагай на душу мою иго стыда, которое отяготило бы меня неизмеримо более покрова могильного; позволь мне поступить по велению сердца моего.

И тогда понял он и постиг, что пятнадцать лет назад навсегда предрешил путь дальнейший не только себе, но и ей, и детям их; что содеянное им предуказывает и ему, и близким его стезю, на коей нельзя уклониться ни от венца, возлагаемого на чело, ни от меча, поражающего сердце. И обнял он любимую жену свою, и голосом, в котором ещё сильнее горечи звучало понимание, ответил ей: «Будь по-твоему».

Выступив же в час ночной, повелел он двигаться быстро, но останавливаясь через каждые три часа на отдых, чтобы не утомиться людям чрезмерно и чтобы не оскудели силы их перед боями. И, достигнув пределов опустошаемых, разделил войско на три части. Две из них поручил он первым помощникам своим – из числа тех товарищей, вместе с которыми истребил «орлов смерти», — третью же возглавил сам; и ударили они с трёх сторон на вторгшиеся отряды, не успевшие соединиться, и опрокинули их, и, очищая от них земли свои, погнали прочь. Но на рубеже встретились они с новым полчищем, сильным и не уставшим в боях, подоспевшим из края вражеского. И началась война, длившаяся около месяца, в которой то дружины Города захватывали вражьи сёла и пленников для обмена и выкупа, то пылали опять поля и обители, принадлежавшие Царю.

В одной же из схваток тех убит был стрелою в грудь третий и младший сын военачальника. И всю ночь плакал отец, склонившись над телом. Но близился день решающей битвы, которой жаждал недруг, понадеявшись на свежие силы, подошедшие сутками ранее. И не дал Тетрарх горю своему затопить его разум, а, превозмогая скорбь, обошёл стан свой, и осмотрел всё, и созвал совет, чтобы помыслить о рати предстоящей, о пути к победе и о том, чтобы меньше воинов заплатило за неё жизнями своими.

И сумел он расположить отряды свои искусно, руководясь предвидением; и замысел его оправдался, и в кровопролитном бою одолело воинство Города, вражьи же ряды распались и рассыпались подобно стеклянному кувшину под ударом сокрушающего камня.

Сам же он, сражаясь, не был уверен, что не жаждет в тот час смерти более, чем жизни. Ибо и печаль о сыне томила сердце его, и терзал страх не застать в живых жену и дочерей. Но не суждено ему было погибнуть в той битве.

Жена же и дочери его, и те остальные женщины и девушки, что примкнули к ним, в ту же самую ночь, когда дружина выступила из Города, простились с близкими своими, покинули дома свои и, добыв в поле окрестном целебные травы, пришли к больным и лечили их, находясь при них безотлучно, кормя и омывая их, и готовя им пищу и питьё, и утешая их словами надежды. И не различали они меж свободным и рабом, знатным и нищим, более же всего старались спасать детей. Трудились же они непрестанно и неотступно; не было велико умение их, и не знали они поначалу, как бороться с лютым недугом; но, вдумчиво пробуя и наблюдая, всё же сумели они постичь, что уменьшает язвенную напасть и чем умеряются жар и гной. И многое почерпнули они из советов, которые давала жена Тетрарха, наречённого Избавителем, — ибо она вырастила шестерых детей и имела опыт в лечении и в предотвращении скорбей телесных. И многие из больных скончались, но некоторое число удалось выходить. Через месяц же увидели врачевательницы и возвестили Городу, что мор остановился и пошёл на убыль. И вскоре перестали люди заболевать.

И радовался Город, и чествовал женщин и девушек тех, и нарекли их люди Исцелительницами, жену же Тетрарха – Матерью Исцелительниц.

Но лишь каждой второй из них удалось выжить, остальные же были со скорбью и с почестями погребены и оплаканы. Из дочерей же Тетрарха, наречённого Избавителем, вторая по старшинству, поражённая недугом тем, не дожила до окончания мора.

И, когда возвратились воины, то встретились слава со славой и скорбь со скорбью, ибо многие семьи утратили близких и на поле боя, и на стезе исцеления. И меж тех, кому воздали посмертные почести, были младший сын Тетрарха и вторая дочь его. Жену же свою застал он живою, и довелось ей оплакать вместе с дочерью и сына. Но и её — хоть и вернулась она в дом свой, — успело коснуться заражение, и, сколь ни пытались спасти её, вскоре она тоже, ослабев и угаснув, скончалась.

И безмерно горевал муж её. Сияющими же свечами утешения в горе были для него дети сыновей и дочерей. И поддерживало душу его то, что неотступно помогал он растить внуков; особенно же нуждались в помощи той овдовевший отец – муж второй дочери, — и вдова младшего сына, убитого стрелою. И великим утешением было ему то, что живы и здравы остались двое из трёх сыновей-воинов и две из трёх дочерей-Исцелительниц. Пощаду и милость Божью видел он и в том, что не погибла младшая, не узнав любви и материнства.

И прошло ещё пятнадцать лет, и вошёл он в пожилой возраст. Подрастали уже, вступая в отроческую пору, дети младшей дочери, прочие же внуки стали уже взрослыми юношами и девушками. Оба же сына были не малыми людьми в дружине, и к речам их прислушивались в собрании.

Зазвучал же однажды под вечер на главной площади Города созывающий колокол, и собрались люди, и Царь, взойдя, сел на возвышении престольном. Были же там и Тетрарх, наречённый Избавителем, с товарищами своими, и сыновья, и дочери, и внуки его.

И предстали перед народом трое в чужестранной одежде, усталые и вымокшие. То были посланцы Острова, что лежал в семи сутках плавания от побережья морского. Жители поселений на том Острове порой приезжали на торг, привозя икру глубоководных рыб, жемчуг, а также лекарства и пряности, искусно добываемые ими из ценных водорослей. И когда поднесли тем троим вина и позволено им было говорить, сказал старший из них, поклонившись и взирая на ожидавший его речей народ глазами, взыскующими сопереживания и помощи:

— Выслушайте нас! Наш Остров постигло бедствие, подобного которому не знали прародители наши! Месяц назад начались приливы морские, сносящие всё, что на берегах; и не следует за приливом отлив, а захватывает море землю и не отступает назад. И что ни день сильнее взметаются волны, накатывая на Остров и смыкая вокруг нас грозящий удушьем обруч. Уже только половина земли осталась нам, чтобы спасаться на ней, и собрались туда все, кто жил вблизи берега и успел бежать от бушующей стихии. И не прекращается натиск волн, и скоро останется лишь единственная горная гряда. Из пучины же стали выходить земноводные чудища, не виданные ранее; они извергают из острозубых пастей своих смертельные ядовитые струи, поражают и пожирают людей. Денно и нощно стоят на страже воины наши, охраняя стонущих от ужаса детей, женщин и старцев, но скоро некуда нам будет спасаться, ибо и ту гряду затопит разъярившееся море. Есть у нас корабли, но не велики они, и не хватит их для того, чтобы перевезти всех жителей, — нас же шесть тысяч числом. И топят бешеные волны плывущих; пять судов было послано, чтобы прорваться к вам, но лишь одно из них – то, на котором находились мы, — по счастью, и то едва не погибнув, доплыло до побережья. Мы взываем к вам – спасите нас! Ваш город велик и обладает множеством больших кораблей, искусно оснащённых парусами, послушными воле человеческой. И у вас есть оружие, мечущее огонь, которым можно отогнать исторгающих яд чудищ. Снарядите же свои корабли, чтобы спасти людей и перевезти в страну вашу; если же не сможете взять всех, то спасите наших детей! Мы же отдадим вам все ценности, которые имеем и которые сможете погрузить на суда свои; сами же будем вашими слугами и данниками. Не откажите же нам в помощи и спасении!

И смолкла речь посланника. И некоторые из жителей Города сказали ему:

— Прося нас помочь, ты призываешь тех, кто решится на это, отдать свои жизни. Разве не сам ты сказал, что взбесившаяся стихия топит суда и что ваш корабль – единственный из пяти, — лишь случайно не сгинул в пучине? Ведь и наши люди смертны, и наши корабли тоже не умеют взлетать, спасаясь от губительных волн. Будет ли лучше жителям твоего Острова, если и наши воины погибнут?

— Нет, не будет нам лучше от того, — молвил он. – Но прибежище почти отчаявшихся – надежда на тех, кто могущественнее их и кто, быть может, одолеет смыкающуюся над ними бездну.

Из людей же, говоривших с ним, многие приходились сыновьями тем, кто тридцать лет назад, услышав об уничтожении племени «орлов смерти», устрашился, думая, что весть о том отвратит от Города и народа его жителей окрестных стран. И спросили они посланного:

— Почему именно к нам отправили вас жители Острова? Разве мало городов и земель омывает море наше?

Он же ответил им:

— Мы отделены от большой суши морем, но наши купцы плавали во многие края, слышали, как живут и что делается в каждом из них, и рассказывали услышанное, вернувшись домой. О вашем Городе идёт молва, что вы не щадите врага, но у вас не отдают молящих о защите в поживу хищникам и не покидают страждущих, страшась охватывающего подобно пламени поветрия. И мы решили вверить участь свою в руки тех, кто отважно встречает опасность и ненавидит предательство.

Тогда встали сыновья и достигшие юности внуки наречённого Избавителем и товарищей его, и были меж ними сыновья их дочерей, врачевавших во время мора, и их сыновей, отражавших в ту пору вражье вторжение; и встали рядом сыновья всех остальных Исцелительниц и воинов, а также ставшие мужчинами юноши и ставшие юношами мальчики, которых удалось излечить; и устами старшего сына Избавителя сказали они посланцу Острова:

— Правду молвил ты, и не тщетна ваша надежда! Мы поплывём к вашему Острову, и посадим на корабли людей ваших, и дадим вам убежище во владениях Города. Сокровищ же у вас не возьмём, ибо мы не наживаемся на несчастии доверившихся нам и не торгуем помощью. И не отяготим вас ни рабством, ни данью сверх гражданского обложения и службы воинской, ибо мы порабощаем и делаем данниками лишь тех, кого покоряем силой оружия; вы же отдадите долг свой, став подданными Царя и согражданами нашими. Так поступим мы, ибо наши жизни были бесценны для тех, кто защитил нас, и мы презрели и предали бы завет их и самих себя, если бы отвернулись от просящих помощи нашей!

И посланники поклонились им, чая спасения для народа своего. И пали перед Царём, прося указа о снаряжении и оснащении судов. Царь же медлил молвить им решение своё, ибо, услыша, сколь опасна стихия, губящая Остров и жителей его, тревожился он за великое число воинов и за множество кораблей. И в смятении взглянул он на наречённого Избавителем. И тот кивнул, и сказал то же, что и пятнадцатью вёснами ранее: «Да будет так».

Тогда Царь повелел написать указ, и поставил печать свою. Тетрарх же взошёл на возвышение, и встал перед ним, и сказал:

— Понимаю я тревогу твою, Царь, и чту её, ибо пристало тебе печься душою и разумом о воинах своих и о достоянии своём. Но разве не истину молвили они – выросшие, зная: ради защиты их и ради того, чтобы не стали они поживой лютому врагу или смертному мору, сделали отцы, матери и сограждане их всё, что в силах человеческих? Знание это сияет негасимым светильником и образцом перед душами и очами их, не позволяя отринуть мольбы гибнущих и отказать припадающему к стопам. Оно воспитало их верными и доблестными; и в более надёжные руки ни один из государей не отдавал ратной мощи своей. Мне же, истребившему род вражий ради спасения семьи и сограждан, плач и страх людей на Острове том кажутся ныне подобными лепету младшей дочери моей, когда, маленькая, дрожала она от ужаса перед «орлами смерти», упрятав в мои колени лицо. И я поплыву с дружиной на Остров, чтобы разделить путь сыновей, внуков и товарищей их.

— Но ты уже далеко не молод, — сказал ему Царь, — и руки твои уже не столь быстры и сильны, чтобы удержать снасть корабельную и поразить копьём морское чудище прежде чем оно выпустит яд. Напрасно подвергнешь ты себя опасности в походе этом.

Но он ответил Царю:

— И по зову души своей поплыву я туда, и потому, что боюсь не оказаться в нужный час там, где могу помочь близким своим и народу своему, а также спасаемым волей нашей. Исцелительниц ничем не сумел бы я наставить в труде их; в этом же деле, если позволит мне разум, дам совет воинский. Тебе же сейчас дам совет не ратный, а умиротворяющий. Положи решить жребием, кто из желаюших плыть взойдёт на корабли, а кто останется блюсти Город, чтобы, если подступит к владениям нашим нежданный враг, не оказаться народу без лучших бойцов своих. Перед тем же, как будет брошен жребий, предстань перед народом, Царь, и поклянись, что будет предан позору тот, из чьих уст прозвучит упрёк остающимся.

Молвил же он это потому, что любил людей Города своего, и понимал сердце человеческое, и не желал, чтобы злая зависть и похвальба воздымали вражду меж ними.

И было сделано так. И треть воинов осталась в Городе, меж ними же было двое внуков наречённого Избавителем.

И были снаряжены сорок больших кораблей, на каждом же было по двадцать воинов с отборным оружием, и взяты были обильные запасы питья и еды. Предводительствующим же в деле этом был избран старший сын Тетрарха. Второй же сын, брат его, был начальником одного из кораблей. И, простясь с близкими и согражданами, поплыли воины Города к тому Острову. Посланники же островного народа были на первом из кораблей, на котором плыл и сам военачальник, — чтобы, когда приблизится земля их, показать, где начинается бурное течение, вздымающее губительные волны. И на том же корабле был отец избранного стратегом.

И на седьмые сутки к вечеру увидели плывущие, как бушуют и взметаются вдали огромные волны, образующие, сколь можно было охватить взором, полукружие; и сказали посланцы Острова, что если и обогнуть его, то и тогда не будет к нему спокойного пути, ибо со всех сторон вздымается море. Услышав же это, велел военачальник построиться десятью рядами по четыре судна, в каждом же ряду сцепить корабли накрепко бок к боку кручёной бечевой, и идти на вёслах. И когда вплыли они в бурлящее кольцо волн, то вознесло их море, но, и вознося, не могло опрокинуть ни вбок, ибо каждый ряд был защищён от того шириной своей, ни назад — ибо длина кораблей была велика. И плыли они медленно, но неуклонно и непрестанно, и не под силу было волнам поглотить и погубить их.

И показались из воды морские чудища, и воины выставили перед собою щиты, чтобы яд, извергаемый хищными пастями, не мог умертвить их. Предводитель же дружины передал начальникам кораблей, чтобы с каждого были брошены в море сделанные из держащейся на воде глины грубые подобия людей, которые велел он, предусмотрев это, изготовить и взять с собою в большом числе. И чудища окружали истуканов тех, изрыгали в них свой яд и пытались пожирать; но внутри мягкой глины было множество острых игл, и, глотая её, издыхали твари. Корабли же с бойцами, превозмогая свирепое море, продвигались всё дальше. И лишь малое число воинов пало от яда.

Наречённый же Избавителем, находясь подле военачальника, одобрял все указания и радовался, что не может добавить к ним ни слова, ибо всё делал правильно сын его.

И, наконец, достигли они гибнущего Острова и той гряды, что ещё не была затоплена. И увидели сузившуюся до небольшой полоски кромку открытой земли и собравшихся на ней толпою людей, простиравших к ним руки свои в надежде на помощь и вызволение. Но нельзя было кораблям причалить; и перебросили с каждого из них на землю длинную бечеву, и были посланы десять воинов вплавь к людям Острова — приказать им садиться в малые челны и держаться за концы бечевы, за которые можно будет подтягивать лодки, чтобы посылать затем обратно, пока раз за разом все спасаемые не будут подняты на корабли.

И было сделано так. Часть же воинов Города вместе с воинами островного народа защищала переплывавших на суда от плотоядных тварей морских, бросая им болванов из глины и выставив перед собой сомкнутые щиты. Пало от яда некоторое число бойцов и жителей Острова, но не много было погибших. И удалось задуманное, и был принят народ островной на корабли Города.

Но когда захотели отплывать назад, и разъединены были корабли, и сели воины на вёсла, желая развернуть их, чтобы затем вновь сцепить в ряды по четыре, — оказалось, что у некоторых кораблей пробиты днища, ибо волнами вздымавшимися повлекло и бросило их на вознёсшиеся со дна морского острые скалы. И стали, хотя и медленно, тонуть эти корабли; числом же было их десять; и из воинов Города и Острова одни стали спешно пересаживать находившуюся на них четверть детей, женщин и стариков на неповреждённые суда, меж тем как другим поручена была охрана от нечисти морской.

И вновь приняли смерть некоторые из людей. Но чудищ стало меньше, и почти перестали они показываться из моря, ибо устрашились копий, стрел и огня, а также глотаемых ими игл, что убивали их.

Среди павших же был один из юных внуков Тетрарха, сын военачальника; и увидели они оба тело его меж убитыми, коих клали на палубах под чёрным полотном, чтобы, вернувшись, упокоить с почестями в земле Города. И плакали от горя безмерного и они, и братья юноши; но не перепоручил военачальник, сын наречённого Избавителем, власти своей помощнику, чтобы предаться скорби, а продолжал руководить делом. И внушило это воинам уверенность перед отплытием в обратный путь, ибо увидели они и убедились, что не покинет их вождь, сколь бы ни была страшна потеря его, и что все они словно дети ему.

Рассадив же спасаемых и готовясь в путь, вновь связали воины оставшиеся корабли меж собой — шестью рядами по четыре и двумя по три.

И решил предводительствующий дружиной, сын Тетрарха, что сквозь кольцо бушующих волн пойдут ряды кораблей один за другим — так, что если плывущий впереди будет повергнут морем на острые скалы, дадут с него знак идущим вслед, чтобы те успели свернуть в сторону от погибельного места. И о том решил он, что впереди, испытывая и пролагая путь, будут две связки из трёх судов, чтобы меньше было тех, кто подвергнется самой грозной опасности. Где же быть кому из людей, не велел он решать жребием, чтобы не промедлить сверх меры, а приказал сцепить меж собою те корабли, что находились близко друг к другу, сзади же идти судам, на которых больше всего детей Острова. И каждому из бойцов указал оставаться там, где он был до тех пор; и настрого запретил идущим первыми похвальбу перед прочими, ибо никто из воинов не знал заранее, где окажется.

И ещё подумал он о том, что корабли могут быть брошены на подводный утёс лишь на спуске, когда волна, вздыбившись и вознеся их, осядет. И потому приказал, чтобы перед каждым рядом кораблей плыл на расстоянии полёта метательного копья привязанный ко всем трём или четырём кручёной бечевой чёлн. И чтобы в каждом челне были двое: один на вёслах, другой же с длинным, в полтора роста человеческих, копьём – из тех, которыми отражали воины Города вражеский конный строй или морских разбойников, когда те подплывали вплотную к кораблям их. Копья же эти надлежало им держать пред собой, направляя вниз, в водный поток, чтобы, сколь возможно, нащупывать скрытые под водою скалы и подавать тем, кто на кораблях, знак отклониться и не плыть на зубья утёсов. И челны эти должны были принять, отвратив от идущих за ними кораблей, удар острия, если не удастся, нащупав его копьём, отпрянуть.

О том же, кому быть в лодках, приказал предводительствующий дружиной, пойдя на некоторое промедление, всё же решить жребием, если никто не вызовется сам. Ибо наибольшая опасность грозила тем, кто будет там, и не желал он посылать на это бойцов властью своей, чтобы не почёл себя никто из людей отдаваемым в жертву. И на некоторых кораблях нашлись отважившиеся; и ещё один сын военачальника, внук наречённого Избавителем, был меж вызвавшимися сойти в один из челнов. Но в первом ряду кораблей не было добровольцев, и молчали все воины, понимая – те, что поплывут впереди всех, будут в опасности наистрашнейшей; ибо первый же острый утёс, от которого не удастся вовремя оттолкнуться копьём, поразит именно их, опрокинет в море и утопит, если не успеют они схватиться за бечеву и держаться, чтобы вытянули их и подняли из волн. И пал жребий на двух юношей, ещё не сочетавшихся браком и не испытанных в бою. Они же, склонив побледневшие от страха лица, простились с товарищами и спустились в свой чёлн, в котором лежало белое полотнище для того, чтобы, встретив и опознав подводную скалу, можно было взмахнуть, предостерегая тех, кто на кораблях.

Военачальник же убеждал отца перейти, пока возможно, назад и не оставаться в связке судов, пролагающей путь; но тот не послушался, сказав:

— Ты предводишь дружиной мудро и, наверное, делаешь это лучше, чем делал бы я, отец твой. Но мы не в силах предвидеть всё; я же старше тебя, и может случиться так, что мой совет понадобится тебе.

Молвил же он это, не думая так; ибо сын его был ныне столь же зрелым мужем, сколь и он сам, когда спасал Город от лютости «орлов смерти». И понимал наречённый Избавителем, что не о чем предводительствующему совещаться с ним. Но имел он тайный замысел, о котором не поведал сыну.

И уже близилась ночь, но не стали они ждать утра, ибо волны что ни день усиливались и плыть назавтра было бы ещё опаснее. И отплыли корабли от Острова. Челны же, что были впереди, то отдалялись от них под ветром, что натягивал соединяющую бечеву, то сближались с ними, влекомые назад вздымающей волной. И, сблизившись, некоторое время оставалась лодочка, прибиваемая потоком, под сенью корабля, так, что могли и державший копьё, и гребец отдохнуть; и можно было досчитать неспешно до пятидесяти прежде чем откатывалась волна, увлекая плывущих вниз.

Наречённый же Избавителем, когда военачальник, сын его, был на корме, подошёл к носовой части корабля и, выждав, чтобы очередная волна бросила лодочку под самый нос, уцепился за бечеву, натянувшуюся отвесно, и соскользнул по ней в чёлн, где были те двое юношей. Ибо знал он, что выдержит такой чёлн и троих. И, хотя уже не был он молод, всё ещё хватило ему силы и ловкости, чтобы сделать это и не сорваться в море. И рассчитал он так, чтобы оказаться в лодке, когда её ещё только что прижало к кораблю и когда было ещё время для передышки у тех двоих, — чтобы не отвлечь их в миг, когда отвлекаться будет смертельно опасно.

И юные воины те застыли в удивлении, когда спустился он к ним, и воскликнули:

— Господин, тебе ли, отцу военачальника, быть здесь, с нами?

Он же ответил:

— Пусть не дрогнут ни копьё, ни весло в руках ваших; когда же снова прибьёт лодку к кораблю, скажу вам всё.

И когда вновь прихлынула волна к судну, неся чёлн на белом венце своём, сказал он им:

— Хочу быть рядом с вами, ибо знаю, что очень страшно вам. И вы не одиноки в страхе своём, ибо все мы – и товарищи ваши, и я, давно расставшийся с молодостью, — боимся свирепой стихии. Вы же словно внуки мои, и дрожь сердец ваших подобна для меня трепету маленькой дочки моей, которая когда-то молила меня о защите от «орлов смерти».

И укрепили юношей эти его слова. К тому же знали они, что говорит он им это в день, когда потерял внука родного. И показалось им, будто испили они из чаши мужества. Ибо прибывает у человека сил и отваги, если знает он, что безмерно дороги жизнь его и чувства его тем, кто с ним.

Наречённый же Избавителем замолк, и кивнул держащему копьё на волну, которая помчала их вниз; и тот, задев копьём своим каменный откос некоей высящейся со дна горы, твёрдой рукой оттолкнулся и взмахнул белым полотнищем; и развернул гребец вёсла в другую сторону, на кораблях же узрели знак и отклонились от губительного пути.

Было же темно, и с кораблей не видели, что в плывущей перед ними лодке находятся трое. И предводительствующий не искал отца, ибо думал, что тот спустился с палубы, желая скорбеть в одиночестве о погибшем внуке.

Тетрарх же, будучи в челне с теми двумя юношами, продолжал говорить с ними и ободрять их словами похвалы и поддержки. И всё больше мужества было в глазах и в движениях бойцов, и всё меньше были души их терзаемы страхом. И несколько раз встретились им морские скалистые хребты, но копьеносец, твёрдой рукой направляя оружие, отталкивался от них, и первый ряд кораблей по знаку его уходил от опасности, за ним же следовало всё остальное воинство. Когда же огромная волна, наполовину захлестнув лодку, почти перевернула её, то сумели они не поддаться охватившему их ужасу, а, действуя слаженно и уверенно, удержать и выправить чёлн.

Видели же они из лодки своей, что, хоть и бросаемые вверх и вниз волновыми накатами, продолжают путь все суда, и ни одно не казалось задетым. Впереди же замерцала уже спокойная гладь, и обрадовались люди, ибо не долго оставалось им бороться с обручем бешеных вод.

Но внезапно, когда нёсся чёлн вниз по склону волны, предстала перед взорами всех троих вершина ещё одного растущего из глубин морских утёса, и остриями своими широко разветвился он перед плывущими. И успел державший копьё взмахнуть белым стягом и предостеречь бывших на кораблях. Но затем повлекла лодочку на утёс волна, что была мощнее всех предыдущих; столь яростна была она, что лишь сжимая копьё в обеих руках и вложив все силы свои в удар по скале, удалось копьедержателю избежать столкновения с ней. И от удара этого переломилось копьё, и полетел он сам назад, и вылетел из метнувшейся и почти опрокинувшейся лодки; и воин, что сидел на вёслах, от страшного толчка упустил одно из них, и тотчас пропало оно в волнах; и сам он не смог удержаться в челне, но успел ухватиться за корабельную бечеву и повиснуть на ней. Старший же спутник их был повергнут на дно челна; и перед лицом почти неотвратимой гибели приподнял лицо своё, и увидел юношу-копьедержателя, уносимого потоком; рядом же колыхалось на волне древко сломанного копья. И протянул он обломок правой рукой к тонувшему, но не мог достать до него. Тогда оттолкнул он лодку и, успев вцепиться левой рукой в вервие корабельное, вновь простёр правую; и, вытянув её, опираясь на тугую бечеву всем телом и сжав древко сколь хватило сил, — на этот раз досягнул до юноши, и тот схватился за него. Но не было у него опоры, и не давала ему бушующая вода рвануться и достигнуть спасительных нитей; и немолодой руке наречённого Избавителем не хватало силы, чтобы подтянуть его к ним.

Волна же снова понесла их на подводную каменную гряду. И увидел Тетрарх, что мчит его поток прямо на острый выступ, отклониться от которого можно лишь отпрянув в сторону быстро и резко. Но видел он, что едва держится юнец за ратовище, от любого же рывка выпустит его и сгинет в пучине.

И не отдёрнул он сломанное копьё, и не отпрянул в сторону; и через мгновение взрезал ему острый каменный шип плоть над сердцем.

Но, отброшенный скалою, и тогда, страдая от боли, всё же не разжал он руки своей, ибо сильнее той боли был страх отпустить ратовище, за которое держался юноша. Тот же не видел случившегося — ибо сомкнуты от ужаса были глаза его, — и немеющими руками продолжал держаться.

Но, истекая кровью, понимал Тетрарх, что скоро померкнет сознание его и разожмутся бесчувственные длани. И уже отчаивался он, когда успевший подобраться к ним по вервию гребец крепко обхватил его одной рукой, ею же удерживаясь на нитях бечевы. Другою же устремил он к тонувшему сбережённое при крушении весло – длинное и широкое, — крича тому сквозь бушевание волн, чтобы хватался за конец. И юноша открыл глаза, и, хотя иссякали силы его, столь жаждал он спасения, что удалось ему поймать лопасть весла и вцепиться в неё, крепко объемля её локтями и ладонями. И рванул гребец весло на себя, и, будучи молод и силён, сумел дотянуть товарища до кручёных нитей бечевы и обвить вокруг них его затёкшие руки.

На кораблях же, свернувших с гибельного пути по знаку поданному, увидели, что опрокинут чёлн; и спустя считанные мгновения спустили другую лодку, и, хотя свирепы были волны, подплыла она к спасаемым; и подняли их на корабль военачальника.

Тогда лишь узнали все, что не двое, а трое находились в лодочке той. Тетрарх же, наречённый Избавителем, был уже без памяти от потери крови. И лекарь корабельный окропил его рану снадобьем, и перевязал его, и уложил в постель, но был он всё ещё без сознания, и понимали все, что не долго ему осталось до смерти. И не знал врачевавший, суждено ли ему очнуться от обморока, и не мог ответить о том сыну его, предводительствующему воинством, стоявшему над ним в скорби.

Юноши же, гребец и копьедержатель, несмотря на безмерную усталость, были в силах говорить и рассказали обо всём.

Меж тем выплыло уже воинство из погубившего Остров кольца разъярённых волн и достигло обычного морского пространства. И можно было плывшим в челнах взойти на корабли, а судам расцепиться и вольно плыть к дому, взметнув паруса. И радовались дружинники, а с ними вместе и народ Острова, которому были дарованы спасение и жизнь.

Оповещённые же о случившемся, были спешно позваны на корабль стратега брат его, а также сыновья и племянники, внуки отца его. И неотлучно были они около умиравшего, скорбя, но утешаясь тем, что не сгинул он на дне моря, а закроет очи в окружении близких своих и упокоится с почестями в родной земле.

Он же, когда миновала половина суток, пришёл в сознание, и отомкнул глаза, и увидели собравшиеся над ним, что взор и разум его ясны. Но не стал никто из них спрашивать, зачем сделал он то, что сделал, ибо понимали это. Кроме же сыновей и внуков, были над постелью его и те двое юношей, к которым сошёл он в чёлн, — ибо они просили о том военачальника, и он позволил им.

И сказал наречённый Избавителем:

— Знаю я, что не встать мне более и что скоро сомкнутся глаза мои. Но не желал бы я себе лучшей смерти, нежели эта. Ибо я, уничтоживший некогда племя вражье, увидел затем подвиг жены моей, дочерей моих и дщерей Города, не предавших чёрному мору сограждан своих; теперь же увидел я спасение целого рода живущих, которое совершили вы. И сердце моё молвит мне теперь, что подвиги эти – детища деяния моего и товарищей моих, ушедших со мною в ночь, дабы истребить врага. Не поступили бы так те, кого колебались бы спасать, склоняясь перед непостижимостью суда вселенского. И не совершили бы такого дети, жизни которых не были беспредельно ценными в глазах отцов их и ради спасения которых не предпочтена была беспощадность к стае вражьей. Те же, ради чьей защиты было сделано всё, не предадут и сами и не отвернутся от просящих помощи, но будут, подобно вам, отважны и милосердны.

Корабельному же священнику, пришедшему напутствовать его, молвил он так:

— Ни смерти иной не желал бы я, ни лучшего утешающего знамения. Знамение же это усматриваю я в том, что довелось мне быть в челне с доблестными юношами теми, и поддержать их, и увидеть, что спасены и живы они.

Сказав же это, вскоре скончался он.

Воинство же благополучно доплыло до земли своей. И были погребены в ней со славой и почестями Тетрарх, наречённый Избавителем, и все остальные погибшие в деле том, меж ними же был один из внуков его.

И по воле народа и Города царским указом позволено было людям Острова жить и засевать поля и возводить дома в краю плодородном и нескудном, чтобы не в нужде вырастали дети их.

Обо всём же рассказанном здесь повествуется в летописях Города, и сложены о деяниях этих песни, звучащие и на пирах, устраиваемых великими и знатными, и перед множеством народа.

Сим же завершается сказание об Избавителе.