Автор: На единственной военной фотографии отца он гораздо младше меня сегодняшнего. Но я всегда чувствую себя ребенком, когда думаю о том, что выдержал он и его поколение.
Надеюсь, что отец понял бы то, о чем я написал ниже.
Если бы меня спросили, как я представляю себе покаяние на постсоветском пространстве, то я бы ответил так: „Я бы узнал о нем по наступившей 9-го мая тишине.“
Смысл тютчевской строки „Мысль изреченная есть ложь“, наверное, лучше всего постигается, когда думаешь об этой дате. Любое слово, произнесенное в этот день, в соотнесении с запредельным ужасом, однажды происходившим, – кощунственно. И значит надо молчать. И пытаться постичь то, что однажды случилось с нами.
Быть может, в наступившей тишине мы сумеем расслышать то, что не смогли расслышать все эти годы за громом оркестров, в лихорадке праздничных приготовлений и шуме застолий. Оставшись наедине с собою, мы вспомним, наверное, главные слова, однажды ускользнувшие от нашего сознания.
Одно из этих слов прозвучало очень давно и его слышали миллионы людей. Оно пришло к нам из фильма „Солдаты“, снятого по книге писателя-фронтовика Виктора Некрасова в 1956 году. Это слово – „истребление“. Произнесено оно было солдатом не в сторону врагов, убивших его товарищей, а в сторону капитана Абросимова, погнавшего батальон на убой под пулеметный шквал. Капитан Красной Армии стал соучастником убийства своих подчиненных.
Читая прозу Некрасова, Никулина, Астафьева, Воробьева и замирая от ужаса перед происходившим, понимаешь что „капитаны амбросимовы“ были общим явлением, данностью, принадлежащей Молоху, гнавшему с их помощью людей на минные поля, в безумие лобовых атак под пулеметный „выкос“, обрекавших их на уничтожение в „котлах“. Ушедшие ветераны знали „абросимовых“ не по фильмам, а из собственного опыта военного истребления. Знал их и мой отец, чудом вышедший из киевского „котла“, в котором полностью погибли четыре наши армии. Кто был тогда его „капитаном абросимовым“, он узнал после войны, читая мемуары Жукова. Приказ, приведший к созданию „котла“ и уничтожению людей, отдал „великий полководец“ Сталин. Отдал, несмотря на очевидные для генерального штаба последствия.
Отец уходил на войну в июне 41-года из нашего дома, что стоял когда-то на улице Ульяновых в центральной части Киева. Радость, какую кое-кто испытывал при известии о начале войны, он не испытывал, но в смешеньи его чувств было что-то и от облегчения.
Кадровый офицер Красной Армии, уволенный в 1937 году по доносу из ее состава, отец жил в постоянном ожидании ареста. Знал ли он об о масштабах истребления командного состава? Догадывался. Тогда, в 1937-м, понимая, что за ним вскоре должны прийти он решился на отчаянный „побег“… в Москву. Он верил, что докажет свою невиновность. „Побег“ удался, и ему повезло записаться на прием к члену ВЦИК Ярославскому. Там, в приемной, ожидая вызова, отец в первый и в последний раз увидел маршала Тухачевского. Позднее, уже в Киеве, он услышал о „деле“ знаменитого маршала.
И вот она – „спасительная“ война! Мог ли он представить себе, что уже спустя два месяца после ухода на фронт снова окажется недалеко от Киева, пытаясь вывести своих бойцов из „котла“?!…
Много повидал он потом: были тяжелые бои, были многочисленные ранения, но те блуждания по лесам в сентябре 41-го остались для отца самым страшным воспоминанием войны. О последнем патроне для себя думал он тогда…
Если бы сегодня отец был жив, я бы спросил его о многом, что так и осталось недоговоренным между нами. Понимал ли он, что довоенные уничтожения и военные жертвоприношения в „котлах“ неотделимы друг от друга? Что военное истребление – высшее проявление сущности системы, о которой сказал ее великий поэт: „Единица – вздор, единица – ноль!“? Высшее, потому что если довоенные истребления требовали хоть какого- то обоснования, то военное время в них уже не нуждалось: война все спишет. Об этом не говорили, но этим жили.
„Мы победили!“ Когда-то я говорил эти слова не задумываясь, и местоимение „мы“ соединяло в себе все самое светлое на земле. Сегодня, когда я думаю о том, что поколение моего отца победило вопреки чужим, стрелявшим в него, и своим, бросавшим людей, как поленья, в огонь, былого „мы“ для меня больше не существует. Я не хочу делить День Победы с „капитанами абросимовыми“ – ни с тогдашними, ни с сегодняшними, способными оправдать любое зло, исходя из „исторической целесообразности и необходимости“. Быть с ними означало бы глумиться над памятью миллионов, над памятью отца, который, думаю я, меня бы сегодня понял.
Порой нет ничего тяжелее, чем сказать себе правду. Нам, выросшим среди лживых идеологем, сделать это особенно тяжело. Но сделать надо. Чтобы наконец наступила тишина.