Татьяна Хохрина. Через мостик…

— Вон она пошла, вон! Да не старуха толстая в плаще, а вон та, в пиджачке бежевом! Ну, дашь ей восемьдесят восемь? Ааааа, я говорила…Я прям отпала, когда она сказала, сколько ей лет. Я даже у паспортистки в ДЭЗе переспросила, не поверила. Так и есть! Она, как мы, с сороколетия Победы как дом заселяли, тут и живет. Дед помер уже лет десять как, а она как огурец! Здравствуйте, Дора Евсеевна! Гуляете? Садитесь с нами, мы подвинемся…

Еще не хватало! Торчать на лавке у подъезда и мыть кости проходящим, которых я к тому же и не знаю совсем, удовольствие то еще! А больше с ними разговаривать не о чем, других тем для них нет. Разве что будут мусолить цены, ужасаться, как все подорожало, подначивать вопросами о родственниках, безразличных к нашей старости… Нет уж, пока еще кое-как скриплю, я лучше до метро потихоньку доползу, мороженое там куплю, на рыночке потолкусь…

Дора стала замечать, что к ней вернулись совершенно детские желания, тем более что в детстве выполнять их было некому, а сейчас она сама себе мама-папа и все остальные. И будущее все умещается на листе календаря. Поэтому можно не оглядываться, что потрачу чуть больше или съем вредное. Это ничего не меняет!

— Поняяяяятно, мы ей не компания, где нам?! Они культурные! Им другое общество требуется! Да и правда, о чем ей с нами говорить-то, Они живут по-другому совсем. Как говорится, у кого щи жидкие, а у кого жемчуга мелкие… Когда папки да мужья наши на фронте кровь проливали, они все больше в Ташкентах хлеб на кольца с чернобурками меняли. А что, говорят в седьмом доме-то тоже евреечка одна умерла, бедная была — весь подъезд кормил, жалели все. А выносить-то стали после нее — матрас и треснул! А там …И золото тебе, и браслеты с цепочками и все такое. Одних царских червонцев, говорят, было на две квартиры! А все плакалась, ходила в таком — смотреть стыдно… Они тоже хитрые-то! Любят, чтоб жалели! Да и боятся — вдруг залезет кто! Эта-то, Дора-то, тоже одна живет! Я у ей не была, но люди говорят — хорошо! Да видно сразу, что бедно не жила, с чего ей бедно-то жить. Небось, в торговле где работала или в медицине. А, может, по музыке, они это любят. Грязную-то работу за них другие делают, а они вон до ста лет в пинжаках выгуливаются!

Дора остановилась перевести дух. В горку тяжеловато ей уже. Надо не выпендриваться и палку не стесняться брать. Сейчас как хорошо бы с палочкой… Ну ничего, перейдет мостик — и, считай, метро. Какая все-таки нелепость…Тот мостик под Кременчугом, который разделил всю ее жизнь на до и после, был семьдесят лет назад, а она и сейчас вся сжимается, вступая на каждый мост и заставляя себя не оглядываться, чтоб не увидеть вдруг в тех, кто остался на другой стороне маму и младшего брата, которые не успели тогда переправиться и остались навсегда только в ее памяти. Она ждала и боялась возвращения папы с фронта. Ну как ему сказать, что их больше нет, а она жива? Ведь она могла не пересаживаться на телегу к соседям, чтобы ехать с Гришей (уж очень он ей нравился), а остаться со своими, а там уж — как суждено…Но каяться было не перед кем. Ни папа, ни четверо его братьев не вернулись. Всю жизнь она боялась с бабкой Ривой глазами встретится — в них стояли ее невернувшиеся дети. А так-то в их семье живут долго! Вон бабка Рива ушла в девяносто шесть, да и сама она уже всех пугает своим возрастом. Так и слышится вопрос:»Как это Вы еще живы?». Но она не знает ответа. В ее голодной, бездомной, приживалкиной жизни ничего не предвещало такой долгой истории. Даже потом, в сорок лет, когда ее познакомили с инвалидом-вдовцом Нёмой и они на удивление окружающим еще сорок лет прожили вместе, они были благодарны за каждый отпущенный им год и не знали, за что такая щедрость! Да еще когда на сороколетие победы Нёме как инвалиду эту однушечку дали, свой угол появился, так вообще дыханье затаилось — вдруг утром глаза откроют, а это сон! Но Нёмы уже нет одиннадцать лет, да и она задержалась. Похоже, небесная канцелярия потеряла ее учетную карточку. А надо бы уже сворачивать манатки! Вон и внучка Нёмина замуж собралась. Как бы кстати ей эта однушка-то пришлась! А вот ведь сама и не исчезнешь, нужно указание сверху!

Дора Евсеевна дошкандыбала до киоска с мороженым, купила любимое ленинградское, 3 порции. Одну, чтоб съесть на ближайшей лавке, а две — дома. Прошлась по рядам стихийного рынка, сторговала у такой же старухи вязанную крючком шляпку, а то волосы поредели, как пух стали, и летом она очень стеснялась, купила кулек кураги, а какой-то мальчишка неожиданно наградил ее букетиком ландышей. И пустилась в обратный путь.

На полдороге она поняла. что переоценила свои силы и надо быстрее добираться домой. Сердце куда-то проваливалось и становилось зябко, хотя день был жаркий да и одета она была тепло. Хотелось скорее сесть, а лучше лечь, и она из последних сил волокла свои неслушающиеся ноги к дому. Лавка у подъезда была пуста — соседки столпились около журнального киоска узнать звездные новости. Дора Евсеевна опустилась на скамейку. Чернота перед глазами начала расступаться. Но открыла не привычный пейзаж знакомого двора, а разваливающийся под обстрелом кременчугский мостик. «Ничего, похоже я успеваю за ними», — было последнее, что мелькнуло у нее в голове.

Вернувшиеся старухи обнаружили Дору Евсеевну, когда ей уже никто не мог помочь. Они засуетились, вызвали милицию и неотложку и предвкушали, как будут обсуждать подробности этой истории с другими жильцами. Когда машина с телом выехала из двора, они очень кстати обнаружили на лавке пакетик с мороженым, с удовольствием съели его — не пропадать же добру да и заслужили за свое участие, и пришли к единодушному выводу, что и тут Дора сумела отлично устроиться — не лежала в немощи, не была в тягость ни себе, ни людям, а раз — и будьте любезны.

© Татьяна Хохрина