ТАТЬЯНА ХОХРИНА. ИСТОРИЯ ПРО ЕВТУШЕНКО И ЦЕЛЫЕ КОЛГОТКИ

Мне было шестнадцать лет, я училась на первом курсе Бауманского института, ненавидела его лютой ненавистью, а любила больше всего поэзию. При этом в связи с бесповоротным убытием Пушкина, Лермонтова, Мандельштама, Ахматовой и других Великих Посланников, тогда еще не просто живые, а даже вполне молодые Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина и их соратники тоже казались небожителями. Поэтому приблизиться к ним хотя бы, чтоб услышать, казалось почти нереальным. А тут оказалась я как-то вместе с родителями в гостях у знаменитого московского адвоката, где часто бывала и богема, если этот термин применим к профсоюзу работников искусства тех лет. В тот раз среди прочих гостей еще выпивали-закусывали также пара известных художников — книжных графиков. Один из них (назовем его Х), возраста моего сильно не молодого папы от скуки завел со мной беседу, при этом плотоядно поглядывая на толстенную косу и другие юные прелести. За пять минут он выяснил, что я обожаю стихи и живопись, а любопытство моё сильно преобладает над осторожностью. Улыбаясь во весь свежеспротезированный рот, он, как Волк перед Красной Шапкой, клацнул зубами и поманил меня в райские кущи. Он пригласил меня назавтра пойти с ним на первый(!) юбилейный (!) в честь сорокалетия (хотя с годовым опозданием) вечер Евтушенко(!!!) в ЦДЛ(!). Толстенькие ножки мои подкосились, голова закружилась, и я готова была отправиться в путь уже сегодня. Но ждали нас там завтра.

Назавтра я прогуляла институт, навела сказочную красоту, надела свое лучшее платье и в тоске оглядела довольно неказистые и траченые временем сапоги. Пришлось брать туфли, хотя и они были не ахти какие, к тому же тонкие колготки встречались реже негров-альбиносов, так что пришлось натянуть плотную чешскую броню цвета загара. Но это сейчас бы бросилось в глаза, тогда-то я была нарядней Элен Курагиной, по крайней мере я в этом была уверена. Да и справедливости ради надо сказать, что шестнадцатилетие компенсировало все погрешности экипировки.

Х.заехал за мной на такси, всю дорогу жал мне ручку и обещал дивный вечер , на что-то явно намекая, но я не особенно вслушивалась, потому что обнимала считавшуюся у меня выходной дешевую польскую сумочку, раздутую засунутыми в нее туфлями и двумя сборниками Евтушенко в расчете на автографы. В ЦДЛе мне стало еще более не до моего спутника, потому что кого только вокруг не было! Давид Самойлов и Юрий Любимов, Майя Плисецкая и Родион Щедрин, поэты, художники, актеры, режиссеры…Мне казалось, что, кроме меня, вокруг одни великие! Мало того! Х., оказывается, знал многих из них, иллюстрировал их книги, был с ними «на ты» и запросто, благодаря чему я собиралась в ближайший месяц не мыть руку, которую трясли, жали и даже целовали несколько причисленных к лику святых. В состоянии, близком к обмороку, я услышала звонок и народ пополз в зал.

Наши места были где-то ряду в десятом, в самой середине и я гордо осознала, что положение моё так значительно, что к некоторым знаменитостям я буду сидеть спиной, поскольку места их куда дальше от сцены. В хмельном от счастья состоянии я продиралась сквозь плотные ряды и ноги сидящих на свое буржуйское место и почти уже дошла, когда раздался этот гадкий, узнаваемый и ни с чем не сравнимый звук: треск рвущихся на коленках колгот, зацепившихся за щербатые спинки ЦДЛовских кресел…Я опустила глаза вниз. На фоне цвета загара негативом яблок на снегу сквозь дырки сияли мои молодые сливочные коленки! Мир рухнул! Затмение солнца не вызвало бы такой темноты, какую в моих глазах спровоцировали эти проклятые дырки! Ноги подломились, я плюхнулась на пыльное бархатное кресло, сумкой загородила позорные колготки и невидящими глазами уставилась на сцену. Все мысли были уже не о поэзии, а о прозе — как я выйду в перерыве??!

Евтушенко вышел на сцену. Молодой, резкий, гибкий, в длинном грубой вязки свитере и тертых джинсах. И начал читать. И это было прекрасно! И сами стихи, и то, как он читал, и реакция зала, шевелившего губами с ним в унисон! Я даже забыла про коленки. Х.что-то мне нашептывал и, как говорят в Одессе, тулился, но было не до него. Евтушенко был бесподобен! Оторваться было невозможно и первое отделение пролетело, как один миг. И наступил перерыв.

Х.,видимо, за первое отделение успел мне что-то предложить и обещать (правда, я не слышала, что именно) и в перерыве подхватился и потянул меня из зала. Не тут-то было! Я твердо знала, что при свете люстр я из кресла не встану, даже если начнется пожар. Я вцепилась в подлокотники и пересохшими губами прошелестела, что, мол, буду сидеть до второго отделения на месте, хочу, мол, освежить в памяти некоторые стихи, сборники полистать. Х., похоже, уже пожалел, что связался с такой тупой малолетней овцой, но разница в возрасте делала его снисходительным, и он, пожав плечами, сказал, что выйдет размяться и повидаться со старыми знакомыми, а мне принесет из буфета что-нибудь вкусненькое. Лучше бы принес мне целые колготки…

Второе отделение было не хуже первого, но я уже не так впечатлялась Евгением Александровичем — к хорошему быстро привыкаешь! Я мучилась горькой думой о том, что по окончании вечера мне все же придется выйти из зала на свет божий и пережить этот несмываемый позор! А Х.что-то шептал и шептал и требовал какого-то ответа. Я кивала, не зная, на что соглашаюсь, и ждала в оцепенении.

Наконец окончилось и второе отделение. Евтушенко прочел на бис всю запрещенку, народ ревел и стонал, а я тихо подвывала от ужаса и тоски. Все еще были на местах и громыхали овациями, когда я, оставив Х.в некотором недоумении, пулей метнулась в пустой гардероб. Было уже не до автографов, я мечтала нырнуть в пальто, которое закрывало дырявые коленки. В гардеробе обнаружилось, что номерок у Х. Я была в таком отчаянье и так умоляла гардеробщика поверить мне и дать пальто с условием, что номерок принесут позже, что он сдался, тем более увидев моё неконкурентноспособное пальтецо. Я завернулась в него и поняла, что все еще жива!

Вскоре приперся обалдевший Х. Он сказал, что весь этот вечер был только прелюдией, настоящий праздник впереди. Остаются человек семьдесят избранных на банкет для своих. И мы в их числе. Евтушенко, который успел снять геологоразведочный свитер и одеться в какую-то безумную рубашку в брюссельских кружевах, сияя бриллиантовым перстнем на тонкой благородной руке поэта, стоял невдалеке в окружении допущенных на второй раунд и подавал нам призывные сигналы. Х.начал тянуть с меня пальто, я поняла, что позорная смерть опять близка, дернулась и в туфлях, забыв навсегда сапоги в гардеробе, вылетела пулей из ЦДЛа и рысью понеслась к метро.

Господи! Какие же мы были тогда закомплексованные идиоты! Когда я рассказывала эту историю своей дочке, она смотрела на меня, как на дефективную. «А что, нельзя было выйти в сортир и снять колготки?» — спросила она.- » Ну и была бы с голыми ногами, никто и не заметил бы. На крайняк надела бы сапоги. Это же надо было быть совсем полоумной, чтоб упустить такой шанс побыть среди НИХ!». Права, конечно… Ну что теперь сделаешь! Это не мешало мне продолжать любить Евтушенко, правда, вскоре его сменил Бродский. И вот тут бы меня никакие дырки не удержали, это я точно знаю! А ЦДЛ я ненавижу всю жизнь. За мебель.

© Татьяна Хохрина