Автор: Забудешься, и не исключено,
что сбудется, завертится кино,
прожектор — трус, его приставишь к стенке,
и он, бубня, сбиваясь, лопоча,
покажет дворик, осень в три ручья
и прочие затёртые нетленки.
Нет, лучше вытри этот пошлый флёр,
плесни из кухни тихий разговор,
«немного дыма и немного пепла», —
попытку в передержанную речь
всю кухню, словно куколку облечь,
хоть свет погас и куколка ослепла.
Прожектор — прост и он бежит кривизн,
всех коммуналок неореализм
на острый луч нанизывая ловко,
сюрАрт ракит, похожих на старух,
что многоруко отгоняют мух,
жужжащих над невидимой похлёбкой.
Да будет мир, мы говорили, — мы
на перепутье смерти и зимы
твердили, горячась, и не такое:
мол, если май перековать на труд,
сад зацветёт, но ласточки умрут, —
а нам не жаль, нам недоступно море.
Прожектор жжёт, выхватывая — то
на вешалке обмякшее пальто,
убитое гвоздем, забитым в шею,
то комнаты стандартный интерьер:
диван-кровать, кивающий торшер —
и Трифонову, и Хемингуэю.
Соседских баек бархатистый вздор
вливался в окна спальни, а со штор
лимонницы глазели многооко, —
вот их запомни, втиснутых тогда
ударницей текстильного труда
в застойной жизни скромное барокко.
Так моря ждёшь, полей, лесов и рек —
чем там ещё свободный человек
в часы досуга развлекает тело? —
так ждёшь, что больно ширится зрачок:
прожектор — светлой памяти сачок,
лови, лови, пока не улетела!
И мне не страшно, сколько ни крути,
жизнь досмотреть — не поле перейти, —
как можно поле увидать из кресла?
Но странно вдруг за световым пучком
себя узнать не в девочке с сачком,
а в бабочке — летит, летит, исчезла.
Марина Гарбер
Забудешься, и не исключено,
что сбудется, завертится кино,
прожектор — трус, его приставишь к стенке,
и он, бубня, сбиваясь, лопоча,
покажет дворик, осень в три ручья
и прочие затёртые нетленки.
Нет, лучше вытри этот пошлый флёр,
плесни из кухни тихий разговор,
«немного дыма и немного пепла», —
попытку в передержанную речь
всю кухню, словно куколку облечь,
хоть свет погас и куколка ослепла.
Прожектор — прост и он бежит кривизн,
всех коммуналок неореализм
на острый луч нанизывая ловко,
сюрАрт ракит, похожих на старух,
что многоруко отгоняют мух,
жужжащих над невидимой похлёбкой.
Да будет мир, мы говорили, — мы
на перепутье смерти и зимы
твердили, горячась, и не такое:
мол, если май перековать на труд,
сад зацветёт, но ласточки умрут, —
а нам не жаль, нам недоступно море.
Прожектор жжёт, выхватывая — то
на вешалке обмякшее пальто,
убитое гвоздем, забитым в шею,
то комнаты стандартный интерьер:
диван-кровать, кивающий торшер —
и Трифонову, и Хемингуэю.
Соседских баек бархатистый вздор
вливался в окна спальни, а со штор
лимонницы глазели многооко, —
вот их запомни, втиснутых тогда
ударницей текстильного труда
в застойной жизни скромное барокко.
Так моря ждёшь, полей, лесов и рек —
чем там ещё свободный человек
в часы досуга развлекает тело? —
так ждёшь, что больно ширится зрачок:
прожектор — светлой памяти сачок,
лови, лови, пока не улетела!
И мне не страшно, сколько ни крути,
жизнь досмотреть — не поле перейти, —
как можно поле увидать из кресла?
Но странно вдруг за световым пучком
себя узнать не в девочке с сачком,
а в бабочке — летит, летит, исчезла.