Автор: февраль (?) 1941 г.
В декабре и январе немцы вылавливали скрывавшихся евреев сотнями. В декабре, когда уничтожались евреи, немцы не трогали евреек, находившихся в замужестве за русскими мужьями. Но на днях (дней пять назад) последовал приказ: всем таким еврейкам явиться с вещами в гестапо. Это значит на казнь. Ходят слухи, что расстреляны те священники, которые крестили евреек и пытались этим спасти их. Теперь очередь за крестившимися. Воображаю чувства людей, которым приказано «явиться»! Спрятаться негде: после фактов вылавливания прятавшихся евреев нельзя больше найти людей, способных на самопожертвование без надежды принести этим самопожертвованием пользу. Едва ли найдется кто-нибудь настолько благородный, чтобы под страхом собственной казни стал прятать обреченных евреев. Но кто знает, может быть, и есть такие люди. Я, например, безусловно сделал бы это, если бы у меня были возможности, т. е. место, где прятать этих несчастных. Обреченным бежать некуда: согласно немецким приказам, всякий приютивший у себя какого-либо человека без прописки будет наказан вплоть до расстрела. Кто рискнет принять к себе постороннего под угрозой собственного расстрела?
21 июля 1942
Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддается описанию, обессиливает меня. Но все равно я обязан писать: это мой тяжкий неизбежный крест.
Не победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий.
Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей.
Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб. Она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец у нее вырвался вопль: «Не отдам!» Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: «Не отдам!» Прелестная девочка лет четырех была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны и он следил только за тем, чтобы не упасть, а не за шедшими вперед людьми. Он торопился изо всех сил, чтобы не отстать, и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него.
Конвойные не обращали на него никакого внимания. Но на меня было обращено благосклонное внимание, татарин крикнул мне: «Уходи, уходи!» — и схватился за висевшее за спиной ружье. Но они так спешили, что татарин не снял ружья, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня.
Я был не особенно поражен виденным: мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, так как женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. «В чем дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка, не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой». Я был расстроен. Подумать только — только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей.
Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: «Не отдам!»
Я вернулся домой, погруженный в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Х. начала рассказывать об уничтожении немцами русских — полуеврейских детей. Татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребенка и требуют его выдачи. Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что не отдадут их. В ход пускается сила.
Несчастные старики не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадежности разыгрываются там — неизвестно.
Я думаю, что во всем мире нашелся бы только один человек, способный описать их, — это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребенка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни перенести такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают.
Х. рассказывает детали одного слышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обреченных детей, — не пропадать же одежде и обуви! Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии и будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России!
Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать ее, снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведет эта процедура, спросила немца: «Дядя! А чулочки тоже снимать?» Немец, подготовлявший уничтожение ребенка и бывший, вероятно, в напряженном состоянии, не выдержал вопроса ребенка и тут же сошел с ума.
Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на мое убеждение в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, еще не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума?
После рассказа Х. и еще сейчас, глубокой ночью, передо мной мерещится, как живая, девочка в чулочках и спрашивает меня: «Дядя, а чулочки тоже снимать?»
И эта девочка принимает облик той девочки, которую я видел на улице с дедушкой и бабушкой, спешившими к гестапо. И мне мерещится вопль старухи: «Не отдам!» И мне мерещится лицо старика с выражением безграничного отчаяния, и его спотыкающиеся ноги, и его скользящая по мостовой палка.
Мне кажется, что девочка и оба старика молят меня о спасении, меня, беспомощного старика. Что я могу сделать для их спасения? У меня безумный порыв — вскочить и сейчас же, немедленно повеситься: раз я не в силах подать помощь, то зачем жить?
Лучше покончить с собой, чем переживать свою беспомощность и бесполезно мучиться… «А чулочки тоже снимать?..».
Из дневника Хрисанфа Гавриловича Лашкевича, жителя Симферополя, 1942-1944 г.г.
февраль (?) 1941 г.
В декабре и январе немцы вылавливали скрывавшихся евреев сотнями. В декабре, когда уничтожались евреи, немцы не трогали евреек, находившихся в замужестве за русскими мужьями. Но на днях (дней пять назад) последовал приказ: всем таким еврейкам явиться с вещами в гестапо. Это значит на казнь. Ходят слухи, что расстреляны те священники, которые крестили евреек и пытались этим спасти их. Теперь очередь за крестившимися. Воображаю чувства людей, которым приказано «явиться»! Спрятаться негде: после фактов вылавливания прятавшихся евреев нельзя больше найти людей, способных на самопожертвование без надежды принести этим самопожертвованием пользу. Едва ли найдется кто-нибудь настолько благородный, чтобы под страхом собственной казни стал прятать обреченных евреев. Но кто знает, может быть, и есть такие люди. Я, например, безусловно сделал бы это, если бы у меня были возможности, т. е. место, где прятать этих несчастных. Обреченным бежать некуда: согласно немецким приказам, всякий приютивший у себя какого-либо человека без прописки будет наказан вплоть до расстрела. Кто рискнет принять к себе постороннего под угрозой собственного расстрела?
Читать дальше в блоге.