Из цикла «Очевидное-невероятное»: «поэтический язык находится в неразрывной связи с языком первобытного человека»(продолжение)

Изложенное выше (в первой части) перекликается с высказыванием ученого востоковеда И.М. Дьяконова (1915-1999), который писал, что основной качественной характеристикой древнего архаического мышления является троп (метонимия, метафора, сравнение). Первобытное мышление было способно к анализу и обобщениям – но лишь в мифологизированной, метафорически-эмоциональной форме, а не в форме словесного абстрагирования. Мифы при своем возникновении предполагали познание мира только через троп, средствами тропа. Это было «тропическое мышление».
В своих заключениях Дьяконов исходит из отождествляющего характера древнего архаического мышления, главное отличие которого заключается в характере обобщения предметов и явлений, особом способе установления связей между ними.
Предметы обобщались «либо по принципу метафоры (т.е. так, что одно явление сопоставляется = отождествляется с другим, хотя с ним и не связанным, но обладающим общим с ним признаком, например «солнце — птица» вместо «солнце парит в пространстве и движется по небу», «источник воды – глаз» вместо «круглый, блестящий»). Либо по принципу метонимии, т.е. подмены одного понятия другим: шумерское ухом наделенный (=мудрый, глубокомысленный), аккадск. имя построю себе (= прославлюсь….)» [1]

При этом важно подчеркнуть, что Дьяконов проводит сравнение этого образотворчества с процессом творчества у художника (в широком понимании этого слова). Он пишет, что ассоциативные связи, устанавливаемые архаическим мышлением, подобны ассоциациям, возникающим в художественном творчестве – в искусстве: так же как в древнем языке и мифе, обобщение здесь достигается не через абстракцию, а через конкретное и отдельное.

Сказанное Дьяконовом удивительным образом совпадает с воззрениями на поэтическое творчество самих поэтов. Характерно высказывание Осипа Мандельштама:
«…для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение»

И поэзия Мандельштама насыщена метафорами. Для него «метафорическая образность — это способ мышления, а не способ выражения некоторого содержания», как пишет Б.Успенский в своем эссе «Анатомия метафоры у Мандельштама». — Поэт мыслит «тропическим разумом[2]
Но именно такой «способ мышления» и сближает поэтический язык с древним языкотворчеством. Здесь слова Успенского звучат в унисон с высказыванием Дьяконова об архаическом мышлении – это было «тропическое мышление».

Древний язык, по выражению Фрейденберг, представлял « систему, в которой все слова значат одно и то же, повторяют друг друга, и семантически, и фонетически и ритмически», т.е. сходно звучащие слова сближались семантически. Иначе говоря, слово в древности заключало в себе гораздо большую семантическую емкость, чем это представляется нашему сознанию.
Такая особенность архаической семантики озадачивала ученых прошлого, озадачивает она и современных ученых — исследователей древних текстов. Так, А.Десницкий, автор фундаментальной монографии «Поэтика библейского параллелизма»[3], пишет:
«Мы привыкли, что любое слово употребляется всегда только в одном значении. Если оно многозначно или если мы имеем дело с омонимами, то в каждом конкретном случае реализуется лишь одно из возможных значений: ‘лук’ может расти на грядке или метать стрелы, но никак не то и другое одновременно. Сами эти значения вполне универсальны и могут быть легко определены.
Но как только мы переходим к текстам, созданным в совершенно иной культурной среде (например, на древнем Ближнем Востоке), всё выглядит далеко не так просто».
Для иллюстрации он приводит пример из книги пророка Иеремии(1:11-12), в которой слово שקד обозначает одновременно, и «миндальный жезл», и «бодрствую».

В силу нерасчлененности, синкретизма архаического мышления древняя языковая мысль семантически соединяла самые разнородные понятия, а слова разнородные по смыслу восходили к одному и тому же корню. Отличительной особенностью древнего словотворчества было «образование целых семантических гнезд и отслаивавшихся в них
пучках значений…»(Марр).

Симптоматично, что эти выводы ученых аналогичны восприятию слова у Мандельщтама.
Из жизнеописания выдающихся личностей мы часто видим, как художник в своем интуитивно-образном мироощущении часто прозревает то, что наука будет постигать путем сравнительного знания и опыта.
Мандельштам писал: «Видеть, слышать и понимать – все эти значения сливались когда-то в одном семантическом пучке. На самых глубинных стадиях речи не было понятий…. Понятие головы вылепилось десятком тысячелетий из пучка туманностей….»[4]

И далее, рассуждая о многозначности и семантической поливалентности слова в поэзии, Мандельштам, как пишет Успенский, отмечает:
«Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку. Произнося ‘солнце’, мы совершаем как бы огромное путешествие, к которому настолько привыкли, что едем во сне Итак, за каждым словом стоит какое-то другое слово, и, порождая слово в процессе поэтического творчества, мы всегда находимся в дороге – в дороге парадигматических ассоциаций» [5]

Исследование метафоры в поэзии Мальдештама приводит Успенского к следующему наблюдению: «Особо должны быть отмечены случаи, — пишет он, когда слова, совпадающие или же очень близкие по форме, предстают у Мандельштама, в сущности, как одно слово: в результате омонимия (или квази- омонимия) превращается в полисемию. В подобных случаях полное или частичное совпадение двух слов заставляет ассоциировать их семантически»[6]

Успенский приводит пример из «Восьмистиший» Мандельштама, в котором обыгрываются два значения слова корень – ботаническое (корень растения) и математическое (корень, извлекаемый из числа).
«В обычной речи эти два значения предстают как омонимические, однако в поэтическом коде данного стихотворения они не противопоставляются друг другу, но напротив – объединяются, одновременно присутствуют и тем самым мотивируют употребление данного слова».

Что в этом примечательного? А то, что это также сближает поэтический язык с древним словотворчеством, которое отличалось богатством омонимов.
Более того, в современных словарях библейского иврита, как отмечает А.Десницкий, рост числа омонимов принимает угрожающие темпы и в результате их доля начинает существенно превышать долю омонимов в словарях современных языков. Он не дает этому объяснения, а отличие омонимов в древнем иврите от таковых в современном языке он вообще оставляет за рамками своего внимания.

В то время, как О.М.Фрейденберг писала о «фонетико-семантическом тождестве», которое лежит в основе омонимии в древнем архаическом языке.
В отличие от современного языка в древнем языке «внутри таких языковых отождествлений и семантических уподоблений лежат тождества и подобия, имеющие мифологический характер и объединенные метафорической связью». Эта «омонимия» на самом деле является полисемией или многозначностью слова и возможна только на базе мифологического мышления.
Нельзя не видеть, что Борис Успенский, говоря об омонимии в поэзии Мальдештама, буквально вторит словам Фрейденберг.

Продолжение следует

ЛИТЕРАТУРА

1. Дьяконов И. М. Архаические мифы Востока и Запада. Издание третье. Москва Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2008, с.40-42
2. Успенский Б.А. Поэтика композиции. М.: «Азбука», 2000, с. 299
3. Десницкий А. Поэтика библейского параллелизма. http://azbyka.ru/dictionary/02/poetika.pdf
4. Успенский Б.А. Поэтика композиции. М.: «Азбука», 2000, с. 327
5. Там же, с.319
6. Там же, с.314